Особенно меня успокаивал тот факт, что никто не выбивал из меня
самого главного, королевского доказательства, которое постоянно
фигурировало в книгах и учебниках про громкие процессы конца 30-х
годов, а именно - «собственноручно написанного и подписанного
признания вины». Если уж знаменитых большевиков мордовали ради этой
малости смертным боем, до кровавых клякс на страницах протоколов,
то меня-то точно не пощадят... Если, разумеется, кому-то на самом
деле нужно сделать из меня Обухова. А раз нет, то придется просто
ждать, пока чертовски неповоротливая чекистская бюрократия не
обнаружит полного отсутствия улик и любых иных доказательств, да не
выпихнет меня обратно на промерзшие улицы Петербурга.
Тем более, у меня нашлось, чем занять свободное время: учебой. И
ведь было чему! Редкий из моих соседей-заключенных не говорил
свободно на двух, трех, а то и более языках. Мой же институтский
английский, который я ранее полагал очень неплохим, на поверку
оказался до неприличия ужасен.
За повышение образовательного уровня «изобретательного вьюноши
со странными фантазиями о будущем в голове» с великим рвением
взялся чудесный человек, профессор филологии Кривач-Неманец. Седой
как лунь, но сохранивший блестящий разум чех лет семидесяти пяти.
До тюрьмы он служил переводчиком в комиссариате иностранных дел,
поэтому обвинялся в шпионаже в пользу международной буржуазии, всей
сразу, надо полагать. По части языков он был экстраординарный
специалист: бегло говорил на нескольких десятках, включая
китайский, японский, турецкий и, естественно, всех существующих
европейских. Мне стоило большого труда убедить эдакого полиглота,
что кроме шлифовки наречия Шекспира, мой бедный мозг сможет
вместить в себя максимум немецкий и французский. Он-то по доброте
душевной готовился преподавать вдобавок к ним греческий и латынь,
чтоб вышло «не хуже чем в старой доброй гимназии».**
Все равно, мало не показалось: профессор подговорил
сокамерников, и более со мной на родном языке никто не
разговаривал. Книг на русском читать не давали, разве что газеты,
глаза бы мои их не видели. Какая там вялость? Какое безразличие?
Мелкая тюремная суета, очередь к шкафу с посудой, к котлу с кашей,
все ненужное, глупое и досадное - шло за отдых. Вечерние лекции и
минимальная физкультура - воспринимались как настоящий праздник.
Зато прогресс в обучении не сравнить со школьным: более-менее
общаться с сокамерниками по-иностранному я начал уже к лету, а к
зиме мог похвастаться свободным английским, очень недурным
французским и сносным немецким.