Под ругательства, как минимум, на пяти языках благородного дона
повалили лицом на немытую палубу — вот бы всыпал матросам горячих
боцман «Санта-Маргариты», увидев эти затоптанные винно-кровавые
пятна! — и связали руки крепкой ямайской веревкой. Происхождение ее
опытный в торговых и такелажных делах дон определил по колючести,
ведь как известно, ямайские веревки сродни ямайскому рому: самые
крепкие и самые колючие на обоих океанах.
«Доска, рея или английские канальи придумают развлечение
похлеще?» — думал Тоньо, вопреки звенящей в голове пустоте пытаясь
понять, где ж тут пороховой трюм и как до него добраться, и любуясь
сквозь дыру в борту фрегата розовеющими краями облаков и пенными
бурунами, вскипающими за треугольными плавниками. От вида этой дыры
рачительного боцмана «Санта-Маргариты» хватил бы удар, но он, по
счастью, из акульего брюха ее уже не видел.
— На доску испанскую сволочь! — Поругавшись всласть и
обменявшись по инерции парой пинков и зуботычин, пришли к единому
мнению «голые дьяволы».
«Прими, Иисусе, мою душу и даруй самую горячую сковороду каналье
Моргану вместе с…» — начал кроткую молитву Тоньо, готовясь отойти в
мир иной, представляя, как красиво будет гореть сначала на море, а
потом в аду весь пиратский бриг. Но тут приготовления к похоронам и
фейерверку прервал глас не божий, а вовсе даже человечий:
— Стоять, якорь вам в корму!
Тоньо мысленно помянул морского дьявола: бриг и не думал гореть,
а в голове по-прежнему была невыносимая легкость и бессмысленность
бытия. Зато прямо перед глазами воздвиглись, иначе и не скажешь об
этом монументальном сооружении, загорелые дочерна, грязные ноги,
размером подходящие элефанту, а не матросу.
Одна из ног пнула благородного дона в бок.
— Поднимите эту медузу, и к капитану!
Кто-то из пиратов вполголоса возмутился: чиф отобрал у них
законное развлечение! Но на него шикнули, мол, капитану Моргану
виднее, как развлекаться команде.
Тоньо снова крайне некуртуазно, за волосы, вздернули над
палубой, и он уперся взглядом в волосатую грудь элефанта. Выше
курчавых рыжих зарослей располагалась оскорбляющая взор божий рябая
рожа, перекошенная багровым шрамом, а снизу джунгли терялись в
дранных холщовых подштанниках, препоясанных платком изумрудного
турецкого шелка. Глаз у старпома был только один, зато вращался и
таращился он за двоих.