Гулкий звук чьего-то голоса. Он буравит, он с треском
расползается в черепной коробке, щелчками. Словно это и не человек
говорит, а насекомое стрекочет глубоко в банке под глухой
пластиковой крышкой. Как и все остальные в этом сраном и никчёмном
мире, ополчились, обвились, нависли со своей раздувшейся моралью,
которая после двадцати лет безумств, жестокости и травли не стоит и
ломаного гроша. Бесконечно далёкая, нереально изогнутая,
скрученная, завязанная в тугой узел жалкого прозябания — мораль
просто исчезла, поизносилась, и теперь вместо лика Святой Матери на
этом изодранном лоскутке людской мысли проступило лицо само́й
смерти. Её печать была на всём вокруг. От облезлых, больных, но
озлобленных серых падальщиков, до ребёнка, который, лёжа в
колыбельке, уже махал третьей рукой или неестественно вывернутой
ладонью, напоминающей морскую звезду…
Всё вокруг пульсировало, сжимаясь и набухая, и Ярос не понимал,
что происходит. Пот крупными каплями стекал по телу, разъедал кожу
и солоноватыми струйками скатывался вниз, на мокрую простыню.
Одеяло тоже увлажнилось, и сколько юноша ни старался укутаться
потеплее, у него не получалось. Отсыревшая грубая ткань, наоборот,
помогала болезни запускать холодные руки озноба глубоко внутрь
человека. Губы высохли, а жажда с каждым вздохом лишь усиливалась,
словно некто бросил внутри ветошь, впитывающую в себя всё, что было
в человеке…
Лихорадка взяла верх к утру, дав возможность измученному
человеческому телу и душе немного отдохнуть. Теперь же Яр будто шёл
по раскалённой пустыне, ноги увязали, песок терзал плоть, а тело
налилось болью, и внутри поселилось нечто огромное и мучило теперь
человека, разрывая на части…
Он этого не знал, но вирус активизировался, и, как следствие,
медленно, клетку за клеткой, начал изменять человека…
Утром стоны привлекли внимание соседа, шестидесятилетнего дедка
Антипа. Но, как только тот увидел молодого человека, покрытого
потом, с пепельно-серой кожей, со стенаниями метавшегося по койке,
тут же исчез за занавеской. Даже воды не принёс!
К девяти утра, когда колокола часовни дали сигнал всему
трудоспособному населению к работе, у Яроса свело конечности. Он
скорчился и застонал от боли, не мог разогнуться, чтобы встать и
набрать воды. Через полчаса, когда мышцы расслабились, в комнату
влетел Гром в сопровождении двух бойцов. Приказал одеть юношу, так
как тот не стоял на ногах. Ярослав так и висел, словно грузный
мешок, на руках мучителей, пока они тащили его до полигона — места
для тренировки молодых стрельцов. Народ выходи́л из своих закутков,
но сказать хоть слово против либо никто не решался, либо просто не
хотел. Яр кожей чувствовал усиливающуюся ненависть к себе, точно
взгляд мог эту ненависть передать на расстоянии.