Ни разу никто из них не помог мне
при поступлении. Ни словом, ни делом. Порой я злилась, но чаще гордилась собой.
Все мои успехи были сугубо мои, приватные и личные. Мне некому сказать за них
спасибо, кроме как себе. Но сейчас, чувствуя себя в жуткой западне, я
задавалась вопросом: «Смогу ли я наступить себе на хвост, притупить гордость и
в случае чего попросить помощи у семьи?»
Ответ был на поверхности — четкое
и уверенное НЕТ. Мама мне всю жизнь вспоминает, как я забыла телефон дома и
просила ее по пути на работу завести сотовый в школу. А отец так вообще
гордится фактом, мол, в пять лет пришел на мое выступление в цирке, а не
отправился с друзьями кататься на яхте по реке. О какой помощи по учебе может
идти речь?
Сцепив зубы, я проглотила обиду и
резко вскочила на ноги, протянув руку. Ничего не произошло, пришлось холодно
поторопить:
— Ну?
— Чего ты ждешь? — как будто
искренне недоумевал мужчина. Ректор засунул руки в карманы брюк, отчего края
пиджака топорщились в разные стороны. В полутьме он выглядел словно главный
герой в стиле нуар. Только шляпы бархатной не хватало и сигары, сексапильно
зажатой между пальцами.
— Что я там должна подписать? —
на удивление голос даже не дрогнул, хотя внутри я будто умерла. — Быстрее, я
спешу на пару.
Прохор Германович помолчал какое-то
время, будто проматывая в голове услышанное, а потом между бровей его залегла
глубокая морщина:
— Так просто, Персик?
Из груди моей вырвался грубый
смешок, полный ненависти и раздражения:
— Не вы ли говорили об обратном пару
минут назад?..
— Ты сдаешься? — предположил тот
с надеждой, будто мое согласие для него на самом деле что-то значило. Будто я
не была на самом деле пустой куклой, наподобие тех, что продают в сексшопе.
— Сдаюсь? — многозначительно
приподняв бровь, я глубоко вздохнула и уперла руки в боки. Устав протягивать
ладонь в никуда, раздражённо ее одернула. — Вы ведь дали мне понять, что выбора
нет... Что я не выйду отсюда иначе... Что я должна подписать этот гребанный
контракт, чтобы продолжить жить так же спокойно, как до недавнего времени.
Я отчаянно напряглась, запрещая
себе плакать. Более того, даже раскисать! Но слезы встали пеленой в глазах, и
человек напротив не мог этого не заметить. Даже не в силах разглядеть лицо
ректора я слышала, как низко осел его растерянный голос: