Пока одурманенного «Москита» жарили, вождь-«Жаба» рвал свою мантию, так что жабы, её составлявшие, пососкакивали успешно.
Съев деву, племя заверило, что и впредь будет кушать москитов за Уху-Уху – только б пил ливни! – и, ковыряя в зубах, скрылось в хижине.
Из двоих, что остались, он снял шлем муравьеда, она – мартышки. И под луною текла беседа.
– Ты, с пышной твоей смуглой плотью и красной кровью, можешь быть мне женой? – Он тронул грудь её.
– Муравьед Жапорé, возьми… – она, снявши, дала ему поясок с болтавшимися сучками.
Он считал: – Пять по пять… ещё двое были с тобою. Мало! Значит, не можешь быть мне женой.
Она разрыдалась и зажурчала (сладок был голос):
– Как быть? Люблю тебя! В нашем маленьком племени пять по пять воинов, и поэтому я нашла трёх чужих. Но мало. Их не хватает, чтобы тебе быть мужем, мне быть женой твоей, о прекрасный живой муравьед. Я плачу!
Он ей советовал: – Ты, прекрасная дева-женщина, ляг иди с Урурá, и тогда недостанет сучка всего, старики-муравьеды, может быть, нас поженят.
– Урурá маленький, он не сможет, – тронула она плоть его. – Твоя крепкая плоть прекрасна!
– Ты к суарá иди, к тому племени.
– Нет! Они, моей кровью жажду свою утолив, съедят меня!
– Дева-женщина, мной не взятая и со мной не дрожавшая! – ворошил он угли костра. – Иди за сучком. Не хочешь быть мне женою?
И луна видела, как она изрекла: – Прекрасный живой муравьед, хочу!
Он влез в хижину, а она, смахнув слёзы и опоясавшись, оттого что не замужем, влезла следом.
Звёзды померкли и рассветало, как она крикнула:
– Урурá был со мною – маленький муравьед!
Немедленно скрипнул голос вождя: – Ещё сучок, и ты будешь женой Жапорé у нас. Ибо я говорю тебе – вождь чад Матери-Маморé!
Распущенность пышным цветом цвела в стране Мусу-Мýсу, где «до замужества дамы были дурными, сколько желают, распущеннейшим отдавалось в замужестве предпочтенье, словно быть хуже мнилось там добродетелью».
Много лун низвергалась вода с небес, и над вздувшейся Маморé полз туман; племя кашляло и чихало. От Уху-Уху, пойманной жабы, не поспевавшей глотать дожди, отгоняли всю живность, чтоб поглощал лишь влагу.
Девушка не пошла к суарá – те пришли сами, с женщинами, с детьми, с имуществом. Мýсу, им уступавшие, предпочли мир. Двинув палочками в губах, воткнутыми, как клык, суарá вторили, тыча в заросли: «Инкапаруна!» Мýсу, пронзавшие мочки ушей лягушачьими лапками, потрясали дубинками. Спины тех и других сёк дождь. Дети, ползая, ели слизней. Вождь суарá взял вождя мýсу зá руку и направил к носилкам, где средь прочих голов выделялась стриженая, ушастая. Мухи взлетели; в мёртвом глазу стыли горы, пёстрые толпы, каменные дома. Старый вождь мýсу вскрикнул от страха.