– Нет, – вздернула сестрица
носик.
– Баловня, – пожурил Изяслав, но не
злобно, ругать, так скорее себя надобно за слабость, нежели
сестрицу. – И еще, отчего ты мужатых баб в годах из нарочитой чади
с собой не взяла? Непокрытая Усладка – нешто приличная для княжьей
дочери челядь, – князь обернулся назад, где в тряском возке,
вцепившись в борта, ехала сенная девка.
– Хоть басни дрогой послушать, а не
проповеди благонравные, мне и тебя хватает, – отмахнулась княжна, –
да и чего ж тут неприличного, коли я при братьях? И Костюшка же
приедет?
– Приедет, куда ж без этого проныры,
– недовольно буркнул Изяслав. – А ты, чем басни слушать, лучше б
Псалтырь разогнула, не помешало бы, неслуха.
Пререкания брата с сестрой Усладе
было слушать не впервой. Двадцати восьмилетний Изяслав старательно
исполнял роль строгого батюшки для осиротевшей сестрицы, но все ж
твердости ему не хватало. Марфа всегда добивалась своего, ни
криком, ни капризами, а мягкими уговорами и видимой кротостью: и
глазки опустит, и всплакнет, когда надо. Изяслав терялся и давал
слабину. Уж не таким бывал старший брат, князь Олег, того слезами
да нежными словами пробрать было невозможно – сказал как отрезал,
сестру тоже баловал, но в меру, воли над собой не давал. Но
Пронского князя Олега оплакали и схоронили, а Изяслав наконец-то
сел на стол своего отца, въехал с женой и малыми детишками в
древний детинец и единственную сестру сразу под крыло взял,
показывая – я не хуже покойного братца. А был бы жив Олег, разве
ехали бы сейчас на съезд княжеский, где из баб-то и девок никого, а
кругом одни мужи бородатые. Сидела бы княжна смиренно дома да
ждала, когда сваты сами явятся.
Марфе-то что, при братьях, кто ее
обидит, а Усладе было боязно и ехать совсем не хотелось, а куда
деваться, она девка подневольная. «Буду подле Вячко крутиться, он
отрок смиренный, постник, может, защитит», – вздохнула про себя
Услада, покосившись на неказистого, но крепкого телом княжьего
гридя. Аршинные плечи Вячко чуть успокоили, а все ж было кисло.
Услада перевела взгляд на беззаботно щебечущую княжну.
Эх, никогда Усладе не носить такого
ладного очелья, не примерять на шею горюч-камня, не сиять россыпью
колечек, а ведь она тоже не дурна собой, вон и коса толще, и щеки
круглее. Уж как бы ладно и на ее шее смотрелись медовые бусы.
«Прости, Господи, – невольно одернула себя забывшаяся девка, – мне
ли жаловаться, живу как у Христа за пазухой. Каждому свое место
положено, чего дано, тем и радуйся». Услада украдкой
перекрестилась.