Н-да. Здесь вряд ли стоит ожидать особенно теплого отклика…
«Non necesse habent sani medicum, sed qui male habent, non enim veni vocare iustos, sed peccatores»
(Прим.: Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, Я пришел
призвать не праведников, но грешников к покаянию (лат.))…
Лоренц повторил это трижды, не столько убеждая самого себя,
сколько настраиваясь на нужный лад, и, поднявшись, подошел к
владельцу трактира. Вопреки ожиданиям, в ответ на его просьбу
хозяин не стал хмуриться и ворчать, а лишь пожал плечами,
отмахнувшись и пробормотав что-то в духе «да ради Бога». Лоренц
благодарно кивнул, возвратился к своему столу, уселся на скамью
спиною к столешнице, уже чувствуя всей кожей, как начали коситься в
его сторону посетители. Не смотря по сторонам, дабы невзначай не
встретиться ни с кем взглядом, он неспешно взял лютню, так же
неторопливо уселся, утвердив инструмент на коленях, медленно
перевел дыхание и закрыл глаза.
Следить за тем, куда становятся пальцы и какой именно струны они
касаются, давно было ни к чему: эту мелодию Лоренц сыграл бы,
наверное, даже оставшись слепым и вдобавок глухим, а петь так было
намного легче. Так он не видел лиц вокруг и не слышал разговоров,
которые никогда не смолкали, так он почти переставал видеть и
слышать даже самого себя. Он видел и слышал реки – горные и
равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и
тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, людей
– множество людей этой земли, горожан, крестьян, рыцарей, каждый из
которых на своем месте и держит на плечах часть того огромного
дома, что зовется Империей…
Лоренц пел, как в последний раз. С этой песней всегда было так –
всегда не видя никого и не слыша ничего, и всегда – как в последний
раз, словно с последним словом, с последним звуком, с последней
нотой ему предстояло упасть замертво, и эти слова и ноты –
единственное, что должно было остаться после него в этом мире. И
когда последний отголосок затихал вокруг, Лоренц всегда еще долго
сидел, не открывая глаз и не глядя ни на кого, слушая исчезающие в
воздухе отзвуки, почти чувствуя их, почти видя…
Потом он начинал слышать звуки вокруг. Иногда это была тишина,
нарушаемая лишь чьим-то покашливанием или стуком ложки о миску, или
шепотом, иногда голоса вокруг продолжали звучать таким же ровным
гулом, как и прежде, до того, как пальцы шпильмана коснулись струн,
иногда ненадолго стихшие разговоры тут же начинались снова. Потом
Лоренц открывал глаза, но на слушателей по-прежнему не смотрел и с
просьбами одарить певца монеткой после этой песни никогда не
обращался.