– Я посватался к ней. Но
Василевские-то – из римско-католиков, а я – православный. Да и не
ровня я им – я и сам это знал. И не шибко подивился, когда её отец
наотрез мне отказал. Но Ганна меня любила. И продолжала со мною
видеться тайком от отца.
Посетитель потеребил на правой руке
заскорузлую марлевую повязку: его широкую сильную кисть покрывали
волдыри – следы недавнего обморожения. Виднелись они и на его лице:
с обвислыми усами, с густой щетиной на подбородке.
Господин Хомяков только вздохнул.
Всё, о чем говорил посетитель, он уже знал. Он и прежде слыхал о
том, что здесь, на окраине Империи, порой случались всяческие
несуразицы, но всё же эта история далеко выходила за пределы
мыслимого! Однако председатель судебной палаты не хотел перебивать
рассказчика. Тот и без того сверх меры перед ним робел. А ведь был
это здоровенный детина двадцати пяти лет от роду, чуть не на голову
выше Платона Александровича и в полтора раза шире его в плечах:
Артемий Соловцов, сын вольного крестьянина Минской губернии, ямщик
почтовой службы.
– А теперь, ваше превосходительство,
самая суть. – Артемий поднял взгляд; его большие голубые глаза
казались тусклыми, будто иссохшими. – Я убил Ганну. И
прошу от вас милости: поместите меня в острог и предайте суду.
С превосходительством
молодой почтальон, конечно, переборщил. До действительного
статского советника, чиновника 4-го класса, Платон Александрович
пока не дослужился. По табели о рангах он был всего лишь
высокоблагородием: коллежским асессором, чиновником 8-го
класса. Но куда более почтальон хватил лишку насчет острога.
– Вы, милейший, – заговорил Платон
Александрович и прокашлялся: в горле у него першило при каждом
слове, – за кого-то другого меня принимаете. Я не полицейский
чиновник и никого не помещаю в острог. А что касается суда –
отдавать вас под суд не за что. Ганну Василевскую, свою нареченную
невесту, вы не убивали. Да вам и самому это известно.
Господин Хомяков говорил крестьянину
Соловцову вы – он всем говорил вы, даже маленьким
детям. Но Артемий от каждого слова председателя судебной палаты
вздрагивал и вздергивал плечи, как если бы его хлестали нагайкой. А
под конец и вовсе учудил нечто несусветное: упал перед Платоном
Александровичем на колени, глухо ударился о доски пола широким
лбом. И так, согбенный, застыл на целую минуту, демонстрируя
чиновнику соломенно-светлые волосы на затылке. А потом – вместо
благодарности за оправдание – не подымая головы, просипел: