Миша Кедров издал горлом какой-то
сдавленный звук – словно бы он поперхнулся чем-то и пытался
прокашляться. Да Николай и сам едва сдержал усмешку.
– Скажите, Андрей Валерьянович, –
спросил он, – а какое у вас образование? Какое учебное заведение вы
окончили?
В личном деле Назарьева – Николай это
хорошо помнил – упоминаний об этом отчего-то не содержалось.
И от этого простого вопроса Андрей
Валерьянович смутился так сильно, что краска залила его лицо –
вплоть до самых корней рыжевато-русых волос.
– Я, – проговорил он, – в 1927 году
окончил Высшие богословские курсы в Ленинграде. Ровно через год
после этого их расформировали.
И тут Николай не выдержал: громко, в
полный голос расхохотался – хоть и понимал, насколько это не к
месту.
– Не в бровь, а в глаз! – выдавил он
из себя сквозь смех.
Миша глядел на него удивленно и
непонимающе, Назарьев – по-прежнему смущенно, но уже и с заметной
обидой.
3
– Извините меня, Андрей Валерьянович,
– сказал Николай; отсмеявшись, он снова стал серьезен. – Мой смех –
он был не по поводу вашего образования. Хотя теперь мне всё ясно:
на богословских курсах свойства жидкого азота не изучают. Однако
для «Ярополка» образование сотрудников не играет приоритетной роли.
Для нас важно другое. Так что я прошу вас взять в руки эту вещь и
дать по ней свое заключение.
И Николай протянул Назарьеву
тряпичный мячик. Андрей Валерьянович принял предмет обеими руками,
сложив их лодочкой. И прежде всего остального поднес мячик к лицу –
к самому носу, чтобы втянуть в себя его запах. А дальше – произошло
нечто такое, отчего Скрябин и Кедров одновременно ахнули: лицо
Андрея Назарьева, тридцатичетырехлетнего сотрудника НКВД СССР, при
вдыхании этого запаха просто-напросто исчезло. И его место
заняло лицо маленького мальчика – не более двух лет от роду:
кареглазого, с каштановыми кудрями, красивого, как ангелок со
старинной рождественской открытки.
– Вот это да… – прошептал
Скрябин.
А детский облик Назарьева
тем временем начал претерпевать изменения. Ангельское личико
мнимого малыша несколько раз дернулось, как бы заколыхалось, а
потом черты ребенка трансформировались в лицо юной женщины: тоже
очень красивой, имевшей с мальчиком очевидное сходство. Кудрявые
волосы и карие глаза у неё были в точности такие же, как у него. Но
в глазах этих стояло выражение уже отнюдь не детское: в них
читались ярость, обида, страх и мстительная злоба. Скрябину
показалось, что взгляд этих глаз остановился на нём, и у него
перехватило дыхание – хотя он считал себя человеком отнюдь не
робкого десятка.