Кабинет Петра Александровича оказался в два раза больше, чем вся
гостиная лекарского флигеля. Но по сравнению с небольшим жилищем
Иванова, тут было как-то безжизненно. Чистый стол с газетой и парой
бумаг, чернильница и перо. Диван, притаившийся у стены, несколько
картин, в основном на абстрактно-батальные темы. Так, как должен
выглядеть кабинет, ни больше, ни меньше.
Я замерла в нерешительности посередине комнаты оглядываясь. Руку
всё ещё прижимала к себе. Её теперь не терзала боль, но лишнее
движение всё равно приносило сплошные неудобства. А врач ведь
предписал мне держать её в покое, верно?
– Ну что, мадемуазель Оболенская. – Пётр Александрович подошёл к
своему столу, указал мне на кресло перед нем, оглянулся. Как будто
он тоже не знал, куда себя деть. – Для начала разрешите
представиться… - Уголок тонких губ искривился. Будто бы военный
считал это излишней блажью. – Пётр Александрович Толстой, как Вы
уже, наверное, догадались, шеф Преображенского полка, Его Милостью.
Ну а теперь, поведайте мне, кто Вы и как очутились столь ранним
утром на заднем дворе этой Богом забытой гостиницы?
Я присела на край кресла и перевела дыхание. Рано или поздно
этот вопрос должен возникнуть, поэтому ответ у меня уже был
заготовлен. Странно, что в расспросы не пустился ни поручик, ни
врач, который представлялся мне человеком строгим. Ну что же,
вспомним всё то, что почерпнули на курсе актёрского мастерства и
исторического этикета.
– Меня зовут Вера Павловна Оболенская. – Я ещё раз печально
вздохнула. – Простите, Пётр Александрович, но для того, чтобы
объяснить, как я оказалась в подворотне, мне придётся начать
издалека. Дело в том, что мой отец, Павел Андреевич Оболенский,
пять лет назад скончался от грудной жабы. Кроме него у меня на
свете никого не было, потому на воспитание меня взяла двоюродная
тётка. – Тут я в притворном волнении заломила пальцы рук и опустила
глаза. – Я понимаю, что говорить о таком не принято, да просто
неприлично выносить сор из избы, но… - Я прижала к губам пальцы и
спустя ещё один нервный вздох продолжила. – Уж не знаю, чем я
успела провиниться перед тётушкой, или Господь уготовил мне судьбу
расплачиваться за грехи отца своего, но Глафира Андреевна меня
сразу невзлюбила. Сначала я не понимала ничего, была рада и той
маленькой комнатушке, бывшей комнаты ключницы, и благодарила свою
спасительницу. Ведь без неё я бы точно умерла от голода и холода.
Была рада её старым, перешитым платьям. Холодной вчерашней каше и
той была рада. Но с каждым летом тётушка становилась сварливее и
недовольнее, что бы я ни сделала!