- И что сын? – спросила Гомонова. – Не согласился жить
вместе с папой?
Я покачал головой.
- Не захотел. И денег не взял. Гордый…
Людмила Сергеевна взяла меня под руку.
Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы.
Зима в Зареченске выдалась снежной – такие здесь случались редко.
Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке,
рядом с памятником Пушкину убили её старшую сестру, снега в городе
навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала:
сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на
подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в
Костомукше, куда отправился «генералить».
Я вёл своего бывшего институтского куратора по знакомым со
времён учёбы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты
аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками).
Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно
вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался
мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли –
привычно, почти не замечая её: давно смирился с её появлениями. С
самого утра во рту стоял привкус лекарств.
Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что
старший нашёл в Москве неплохую работу по специальности, снимает
квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо
зарабатывает. Не берёт у меня денег – всё, что я ему посылал,
переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те
немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих «подачек»
отказался. Всё возвращал – до копейки. Так и не простил мне развода
с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.
Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль
позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком
тепло оделся. Радовался, что именно сегодня Двадцать пятое января,
и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу
Сергеевну в Пушкинском парке… если та ещё жива. Непростой утренний
разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на
сердце – причём мне всё больше казалось, что давил не только в
переносном смысле.
Я замолчал, остановился, перевёл дыхание.
Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих
снежинок, заставил зажмуриться. Рука по привычке легла на грудь –
поверх источника боли.