— По какому праву вы лишаете меня
единственной возможности выйти достойно из сложившегося положения?
Неужели вы не понимаете, что этого требует моя честь, моя совесть,
мое израненное сердце, наконец?
В ответ донеслись всхлипывания, и
тихий женский голос неразборчиво произнёс пару слов.
— Отступиться! Вы, мать детей моих,
просите меня отступиться! — продолжал громыхать папенька. — Да как
же можно! Неужели вы не понимаете, что мне теперь дороги назад
нету! Как я могу в глаза людям смотреть! В меня же теперь каждый
встречный пальцем тыкать будет, да подлецом и предателем или, того
хуже, — глупцом величать! И по праву! По праву!..
Аннушка ускорила шаги. Ей стало
понятно, откуда Николенька почерпнул свои сведения. Голосом Иван
Петрович Кречетов обладал прекрасным, и дикция у него была
отменная. Такому голосу и дикции любой столичный артист
позавидовать мог. Сам же Иван Петрович втайне люто завидовал
столичным лицедеям, так как считал себя ни актёрским талантом, ни
красотою не обиженным, и единственное, что останавливало его от
завоевания столичной сцены, — это чувство собственного достоинства.
А поскольку душа его, как и у всякого талантливого человека, была
тонкою и ранимою, то драмы и трагедии разыгрывал он регулярно, но
уже не на сцене, а в жизни, перед своими домашними. Каждое
происшествие в доме могло превратиться благодаря папенькиным
стараниям в событие значительное, даже эпохальное.
Нотации за шалости Николеньке всегда
читались с подвываниями, с хватанием себя за волосы, с признанием
себя негодным родителем, загубившим чистую детскую душу своим
пагубным влиянием, и завершались бурными потоками слёз Николеньки,
папеньки и всех присутствующих при сём акте воспитания. Поэтому,
дабы оградить чувствительную папенькину натуру от лишних
треволнений, проказы и шалости, учинённые сыном, умалчивались, и
чаще всего виновник отделывался мягкими материнскими упрёками и
обещаниями «впредь быть хорошим мальчиком и не расстраивать
маменьку с папенькой».
Если же Иван Петрович сам, находясь в
приподнятом настроении, то есть попросту навеселе, учинял
какую-нибудь шалость, то и за пистолет схватиться мог, раскаиваясь.
Стрелялся папенька регулярно, раза два, а то и три в год. Правда,
нужно отдать ему должное, делал это всегда осмотрительно,
озаботившись, чтобы при сцене лишения жизни присутствовали
свидетели, могущие, а главное — жаждущие его остановить. Обычно
после трёх часов слёз, рыданий, прочувствованных монологов,
прощаний и прощений все участники драматической сцены расползались
по своим комнатам с дикой головной болью, но вполне живые и в целом
здоровые.