А потом пришёл студёный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом и Сретение (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила – Светлое Воскресение Христово; Святая Троица – весёлый месяц май. А затем снова лето красное приспело.
И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву просится. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьёзный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а – наоборот – поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно́, не по-нашему: господин Шульц.
Короче, столковались на всё лето.
И как обещал постоялец, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Си-идит себе сиднем в пристроечке, которую ему Сладкосолев выделил. Нюра, по уговору, каждое утро кринку молочка и миску сметанки под дверь ставит. Иной раз и это нетронутым остаётся.
Выйдет Егор во двор спозаранку – горит свет у постояльца; выйдет за полночь – опять оконце светится.
А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. И до того интригует Егора таинственное поведение господина Шульца – ну прямо сил никаких нет. Сон потерял, аппетит… Наконец не выдержал Сладкосолев, открыл решительно дверь в пристройку и, столь же решительно, вошёл. А постоялец даже головы не повернул, над столом склоняясь, пишет что-то.
– Простите великодушно, – говорит Егор, уже не столь решительно. – Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.
Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.
– Да нет, – отвечает, – не секрет. С удовольствием расскажу.
И рассказал.
Давно это было, гораздо раньше тех времён, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один помещик. Вот как раз на том месте, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали его Пётр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался. И не только пером, а ещё и кистью – картины писал в духе Ватто. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Бо́льшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Санкт-Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. Очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей не обойтись. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, – покачал головой господин Шульц. – Это совсем не то, о чём вы подумали». ) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плёточка имелась – кожаная, кручёная. Оттого-то, при всей своей любви к барину, дали ему его крестьяне прозвище Лютый. Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засёк, а после порки дарил им подарки.