– Входите, – сказала Марья Ивановна.
– Моя фамилия Воробков, – сказал прозаик. – Я вам посылал три месяца назад повесть… И вот… зашёл…
– Воробков. Хм, – Марья Ивановна посмотрела на край стола, где топорщилась куча бумаг. – Посмотрим… Помню я что-то такое… Как называется?
– «Приезжий», – поспешно сказал Воробков и приблизился к столу на полступни.
– «Приезжий», «Приезжий»… – повторила Марья Ивановна, перекладывая кучу. – Напомните-ка, о чём там?
– Там… э-э… сюжет?
– Ну да, о чём там речь, – Марья Ивановна переложила одну кучу и принялась за другую.
– Там говорится… – начал Воробков. – Как-то… не знаю, как можно передать…
– Что, без сюжета? – спросила Марья Ивановна. – Вы, видимо, недавно пишете?
– Да… несколько лет…
– Понятно. А классики писали просто, не мудрили… Вот она, ваша повесть… Женщина влюбилась в гвардейского офицера и, отвергнутая обществом, покончила с собой. Всё ясно и понятно. «Анна Каренина». Лев Николаевич сказал, что писать нужно только тогда, когда нельзя не писать. Читали?
– Толстого?
– Да.
– Ну это… странный вопрос.
– Ничего странного, – Марья Ивановна углубилась в рукопись.
– Ну вот, кто же так пишет? – подняла она голову и посмотрела на шапку, которую мяли руки Воробкова. – Вы пишете: «Всё его население можно было бы разместить в каком-то столичном доме…» А в каком? Есть стоквартирные пятиэтажки, есть пятисотквартирные громады… Неточно. Писатель должен точно знать то, что он пишет. Читали Достоевского «Преступление и наказание»?
– Читал, – отрывисто произнёс Воробков.
– Так там Федор Михайлович знал абсолютно точно, где жил Родион, где он ходил, где он совершал преступление, убивая старуху-процентщицу.
Полуседая голова Стервозниковой снова склонилась над рукописью.
– «Он посмотрел вдаль, – прочла она вслух. – Ничего там не было. То есть были кусты, река и одинокая триан… триангуля… ционная вышка…» – Марья Ивановна задумалась.
– «Ничего там не было. То есть было…» – повторила она. – Вы что-нибудь поняли? Я – нет. И эта, вышка. Вы занимаетесь где-нибудь?
– Я? – хрипло сказал Воробков. – Нет, не занимаюсь.
– Плохо. Если бы прежде редактора вашу повесть прочли ваши же товарищи, да хорошенько её расчехвостили, мы бы сейчас не мучились с вами вместе. Антон Павлович был врач по профессии, но он никогда не злоупотреблял всякими латынскими терминами. Он писал просто, без затей, но на века. А Гюстав Флобер? Этот непревзойдённый стилист французской литературы… Да, – вздохнула Марья Ивановна, перелистывая страницу. – Или вот ещё…