Страшно поднять руки и прикоснуться к волосам. Может, они
сломались, как тогда, много лет назад?.. Ты – тысяча осколков
разбитых вдребезги луж, сломанная ураганом ветка, убитая молнией
плоть, выстуженная до ломкости оболочка. Осталось только застыть
навечно и умереть, потому что жизнь съёжилась до мелкой монетки и
потеряла смысл…
Тихий клекот похож на плач. Это сердце разрывается на куски?..
Ледяное стило входит глубже – и от невыносимой боли ты открываешь
глаза, втягиваешь воздух стылыми губами, впиваясь холодными
пальцами в неровности каменного пола.
Круглый глаз смотрит не мигая, и кажется: в нём равнодушие и
отстранённость. Но вспыхивает пламя, и ты понимаешь: это сочувствие
и жалость. Не надо, слышишь, не смей! Пиррия всегда была сильной и
не нуждалась в опеке, слезливых чувствах, каше-размазне для
беззубых бесхарактерных идиотов!
Горячие лапы топчутся на груди – вот почему так больно… Тает
бездушное стило, впивается в тело болючими иглами. Заледеневшие
руки расстаются с напольной каменной кладкой, поднимаются медленно,
боясь сломаться. Озябшие пальцы жадно ныряют в горячие перья, не
страшась получить ожоги. Жажда жизни побеждает. Что ты наделал,
финист?.. Смерть стала бы избавлением, достойным концом для сайны,
потерявшей дар.
Пиррия осторожно садится, прижимая птицу к груди. Тело отходит
от онемения и рвётся на части под шквалом ледяных жалящих укусов.
Больно, как же больно, мамочка…
От огненных пут – вспухшие полосы. По всему телу – она знает…
Однажды кожа заживёт, но останутся гибкие блестящие шрамы – следы
огненных лиан, знак твоего позора, падения, ничтожества.
Пиррия встаёт на ноги – слабые, надломленные, дрожащие. Обводит
взглядом холодный замок. Здесь больше не живёт пламя – выгорело
насквозь, потухло. Лишь чёрный выжженный круг в центре – горькое
напоминание. Здесь больше не танцуют по стенам тени. Мёртвая зона
для потухшей сайны.
Однажды огонь запылает в этих стенах, загорится от дерзких
ладоней Огненной девы, но это будет другая сайна, не Пиррия.
– Что будем делать, финист? – голос, хриплый и ломкий, как
вымороженная изнутри полая кость, царапает гортань.
Птица открывает горбатый мощный клюв, клекочет горлом – под
пальцами бьётся пульсация звука, играет перьями хохолка, машет
красно-жёлтыми крыльями.
– Почему ты остался? – спрашивает, зная, что не получит ответ. –
Я теперь никто. Лучше бы дал умереть.