А что
пистолет? Хоть в лоб весь магазин высаживай, хоть в сердце –
больнее не станет.
Иванов
шагнул на тропку:
—
Где?
Антонина
попятилась:
— Не помню.
Клянусь, не помню. Не в себе была, едва на ногах стояла. Станция…
«1008-й километр». Или «1108-й». Не помню. Там больничка, тополя…
Ничего не помню. Митя, уходи уже. Всё, нету их. Не было.
Уходи.
Иванов
ударил себя в лоб кулаком с обломком бруса, ничего не почувствовал,
повернулся и пошел прочь.
***
Пил. Насчет
этого город был хорош – вино дешевое и сколько хочешь. Правда, чтоб
упасть, нужно виноградным до горла налиться, легковато вино, не
водка. Не везло с организмом Иванову – очень уж упорный: то
вставать не желал, то падать не хотел. Но напивался, падал,
вставал, брел заново вино добывать. В перерывах с кем-то дрался,
спал у моря или все равно где – было тепло, гадостно, тут даже
насмерть не замерзнешь. Забирали в милицию, выгоняли. Что с
инвалида сухорукого возьмешь? Судить такого, и то без особого
толку.
Не было у
Иванова часов и времени, смысла и жизни тоже не было, оказался он
ненужный даже милиции – совсем пустое место.
Как-то спал
у мола, пришли мальчишки рыбу удить. Иванов маялся, пытаясь себя
заново в пустой сон вогнать, но мучила жажда и пацаны
говорливые.
…— Да он не
красноармеец, дезертир. Лепит из себя больного, всё вино
выпрашивает.
— Да как не
красноармеец? Я сам видел, как он дяде Рамазу медаль за вино
предлагал. Она же серебряная. Не его была бы награда, так в милиции
отобрали бы. Его вчера опять запирали. Фронтовик, контуженный,
наверное.
— Да все
равно не красноармеец. Спер медаль. И документы из госпиталя спер.
Милиция, она что… ей с бандитами и диверсантами надо заниматься. Ей
пьяницы неинтересны.
Иванов сел,
прохрипел:
— Пацаны,
вода есть?
Дали
бутылку с теплой водой.
Залил в
себя, вернул пустую посуду:
— Вот,
спасли.
— Да тебя
спасешь… щас пойдешь опять набираться.
— Не
набираюсь. Лечусь. После контузии. Как доктор прописал.
Засмеялись.
Иванов
поднял голову, глянул на умников.
Пацаны
шарахнулись, хватая удочки.
— Не боись.
Пойду. Подлечился уже.
Вставать
было трудно. Пошел прочь. Накатывал прибой по обе стороны мола,
плескал волнами и пеной, жгло осеннее утреннее солнце, болела
отбитая рука и намятый камнями бок. Шел босой человек в
распоясанной гимнастерке, пытался пригладить полные песка волосы на
пустой – абсолютно и глухо пустой – голове.