А тогда был душный месяц август….
***
17 августа 1920 года.
12 верст северо-западнее города
Цеханув.
Мельница
Точного времени нет и не будет,
поскольку часов не имеется.
…Короткая очередь, и ребристый диск «льюиса»[2] опустел.
— Хана, – объявил Игнат, отпихивая пулемет.
— Замок с машинки сними, – сухо приказал Гончар. – Митька пусть
прячет, а мы решаем.
Митька копал ямку под стеной, клинок шашки с легкостью разгребал
рыхлую, с гнильцой землю. Красноармейцы молчали, не глядя друг на
друга.
День выдался такой… уж совсем гнилой, говняный, просто сил нет.
Еще утром был штаб 4-й армии, рота и эскадрон охраны, канцелярия,
обоз, уверенность и зычные команды. Радиостанцию, правда, уже
сожгли. Хорошая была аппаратура, большой ценности. Но было понятно,
что пробиваться придется налегке, тут уж все громоздкое
пали-порти-круши, а то врагу достанется.
В угол сарая стучали пули, снаружи перекликались радостные
пшеки-поляки.
Как же это получилось? Славно наступали, шла Красная армия, до
той Варшавы уж рукой подать, и в одночасье – хана? Ведь как шли:
смачно дали в харю наступавшим полякам, погнали назад на запад,
беря сотнями и тысячами пленных, обозы, пулеметы… Широким веером
рассыпалась своими дивизиями и корпусами Красная Армия, уверенная в
своих силах, и…
Нет больше штаба, кругом уланы-белополяки, идти некуда, патроны
на исходе. Нет, Митька знал, что он сопляк и многого не понимает,
хотя уж повидал сколько. Но бойцы же опытные, Гончар здесь,
он….
— Молчите? – Гончар снял фуражку, вытер лысый лоб. – Тогда
слушай, товарищи, приказ. Сложим оружье. Иначе всех без пользы за
час порешат. А так… кто живой останется, дело продолжит. Все одно,
взойдет звезда Мировой революции, победа за нами будет.
— Я не пойду, – сказал Левка. – Меня все равно порубят. А у меня
еще две обоймы, да вы патронов оставите.
— Тут сам смотри, – прокряхтел Гончар, отряхивая галифе. – Тут
не угадаешь. Может, и всех нас положат. Но тут, товарищи, выбор
невелик.
Вообще Гончар не был комиссаром, да и в командирах не числился.
Беспартийный, начальник немногочисленной команды ружрема[3], но
авторитет имел. Только как сейчас-то верить?!
Митька смотрел в ужасе. И ведь не возражает никто? Неужели
кончено дело?!
А дело было кончено. Во дворе лежали побитые люди, лошади,
перевернутая двуколка, разбросанные бумаги…. Кавалеристы штабного
эскадрона, агитационного отдела, комендантских подразделений – все,
кто отбился от штаба в этот нехороший день и оказался отрезанным у
мельницы, но сохранил лошадей – рванули на прорыв еще в полдень.
Смяли цепь поляков, вырвались на луг… там и остались. Перекрестный
огонь шести пулеметов – страшное дело. Может, кто до рощи и
доскакал, с мельницы видно было так себе. Но луг стал жутким… там
еще долго уланы проезжали, легкораненых красноармейцев в кучу
сгоняя, остальных добивая выстрелами и пиками прямо с седла.