Беда в том, что поздно потом передумывать. Ломается жизнь, и
потом как ни надрывайся, все равно она косая и кривая. Ищешь ту
смерть пропущенную, да только фига с маслом тебе выходит. Понятно,
не у всех, но вот конкретно у Митьки Иванова так вышло. Частью души
в том августовском дне на ветхой мельнице и остался. Тринадцать лет
было, жил потом и жил, зарастало же влегкую, отчего же результат
так…
А может, и не так? Может, прямо от рождения не туда закрутилось?
Много ли хорошего до того дня Митьке видеть довелось? С одной
стороны – много. С другой… с поганой стороны гирька будет-то
потяжелей, да?
***
Один концлагерь… другой. Брели пленные красноармейцы –
ободранные до невозможности, страшные, в старых струпьях и новых
синяках. Выбегали к шляху малолетняя шляхетская поросль, гонорно
плевалась, показывала голые зады и кидалась камнями. Посмеивались в
усы конвойные.
Шли пленные, не все доходили, но Митька до Тухли[4] дошел, пусть
и с помощью взрослых товарищей. Ноги у трубача-недоучки распухли и
почернели – босой, сапоги жолнеры[5] еще у мельницы сняли. Да будь
они прокляты, те дороги польские.
Малость отлежался, начал подальше уборной нос высовывать. Лагерь
был прост: периметр колючей проволоки, длинные землянки -
вперемешку и старые и новые – тесно, места заключенным не хватало.
Вокруг поле, подале рощицы жиденькие, а если по дороге двинуть, то
будет село польское. К моменту прибытия «красных» в лагере уже
томились украинцы-петлюровцы, и еще какие-то литовцы – то ли
пленные, то ли интернированные. Пока территорию не разгородили,
драки случались, до смерти схватывались.
Потом и петлюр куда-то угнали, да и не до драк стало. Смерть
пришла, и до того гадостная, этакая проклятая, что и объяснить
невозможно. Нет, не выводили на расстрелы поляки. Просто почти
ничего не давали: ни дров для обогрева, ни одеял, ни лекарств, ни
газет. Про баню и говорить нечего. И голод, конечно. Овощное или
зерново-шелуховое жиденькое, чуть теплое варево, иногда кусок
хлеба, а чаще - «обойдетесь, пся крев». Старались пленные
самопорядок поддерживать – оставались старшие по бывшим ротам и
эскадронам. Но ежели человек едва двигается и только о хлебе
думает, какая там дисциплина? Гончар еще говорил верные слова,
держал своих, но толку…. Было понятно – уморят, гады.