– Где ты, а где лужа, – цедит он
сквозь зубы. – Скорее по головам и трупам пойдёшь, чтобы своего
добиться. Вижу, преуспела. Небось не одну простынь ради великой
цели до дыр протёрла?
Бешенство. Ослепляющая ярость. Да
кто он такой, чтобы судить меня?
Всё, что я культивировала годами,
летело к чёрту, в тартарары.
Мне изменила выдержка. Исчезла
язвительность. Умение брить словами налысо. Да что там: я больше и
разговаривать не стала. Влепила Островскому пощёчину.
Хлясь! – вышло громко и весомо. Моя
пятерня у Богдана на щеке смотрелась как клеймо. Но любоваться я не
стала: меня трясло.
– Кажется, я всё же ошибся с лужей,
– произнёс он слишком спокойно, а затем сорвал проволочный
«намордник» с шампанского, мастерски выбил пробку и направил пенную
струю прямо мне в лицо. – Остынь, Илон.
Богдан
Я сделал это с наслаждением. И не
потому, что она меня ударила, нет. Не мог и не хотел видеть в ней
мымру с почти отсутствующими половыми признаками.
Это что за образ? Она что, детишек
пугает?
– Ах, ты!.. – задохнулась Бояркина
(или уже не Бояркина?..) и полезла драться.
Учитывая, что лицо у неё в пене,
будто верблюд её любовно оприходовал, а вместо глаз – очки
замыленные, вышло у неё так себе: Илона начала падать.
Я не оплошал – подхватил. Ну, я ж не
сволочь. К тому же, не хватало, чтобы она убилась тут, у меня на
глазах. Я на это не подписывался и смерти ей не желал.
Илона издала то ли писк, то ли рёв –
нечто среднее, попыталась вырваться. Я прижал эту мокрую крысу к
себе и зачем-то содрал с неё очки.
И всё. Мир рухнул.
Ресницы у неё стрелочками слиплись.
Глаза беззащитные. Что в них? Боль? Ярость? Беспомощность?
– Островский, тебе это с рук не
сойдёт! – прошипела она.
– Согласен, – кивнул головой и
впился поцелуем в её губы.
Ничего не изменилось. Сто лет в обед
прошло, как мы расстались, а губы у Бояркиной (пофиг, кто она там
сейчас, для меня – Бояркина!) такие же: полные, сочные, пахнут
апельсинами и чем-то таким будоражащим. И от неё запах – родной,
будто взял и шагнул на десятилетие назад.
Ей двадцать. Мне двадцать пять. А
это наш тот самый поцелуй, от которого тормоза отказывают и крышу
сносит.
Я потянул её на себя. Она по инерции
за мной шагнула. Ещё бы, я её держу за лицо, как будто конец света,
а она – моя самая ценная реликвия, без которой мне каюк. И пока
мозг окончательно в штаны не перетёк, одной рукой нашарил замок.
Клац! Путь к отступлению отрезан!