Я расслышал знакомый шелест покидающего ножны клинка, и
почувствовал на лице жар. Головная боль уколола затылок и разлилась
по макушке, я застонал и наконец смог поднять веки.
Надо мной стояло трое. Причём двое из них отступали от
третьего. Все в накидках семьи Саминай. Огненной дерево распустило
листья на орнаменте их хакамо.
— Он жив!
Счастью одного из Саминайцев не было предела. Оно и
понятно, сообщать о смерти наследника рода, это означает заранее
лишить себя головы.
Хотя постойте... наследника?
Среди этих троих, стоящих надо мною, был и тот, кого
называли сэмпаем. Раскалённая магией катана в его руках мгновенно
остыла, стоило ему провести рукой по её клинку. Длинноволосый и
чернобровый, он убрал её в ножны одним слитным, обратным движением,
и присел надо мной.
Его голос, отдающий лёгкой хрипотцой, был спокоен и
размерен несмотря на напряжённую обстановку:
— Молодой господин, лекари уже спешат сюда, вам лучше не
шевелиться. Вы упали с огнегрива и приложились затылком о
камень.
Сильная, но мягкая рука сэмпая уложила меня на землю. А у
меня в голове царил полнейший раздрай. Молодой господин? Это я-то,
столетний старик и вдруг молодой, да ещё и господин для одного из
врагов? Упал с огнегрива? Ездового зверя с вечно горящих садов? Это
было попросту невозможно, ведь я принадлежал к роду Вар’Кай и не
один огнегрив не стал бы мне подчинятся.
Если только...
Воспоминания нахлынули на меня сплошным потоком. Горящие
слуги, обожжённая внучка и боль пробившая ладонь осколками
раздавленной реликвии рода. Они сожгли нас всех. Детей, стариков и
женщин.
Сожгли.
Мой стон был воспринят окружающими неверно. Оба
златорясных засуетились. Один упав на колено, взял меня за руку, а
второй принялся умывать лицо смоченной в воде тряпочкой. Сидящий
тут же сэмпай нахмурился, но ничего не сказал. Я видел на его
рубахе серебряный значок-заколку, изображающую катану и кулак.
Рядом со мной сидел мастер ближнего боя, способный сражаться как
голыми руками, так и холодным оружием. И похоже он был учителем
сопляка, в теле которого я оказался.
Я мало что мог разобрать, но сквозь раздирающую голову
боль всё равно подмечал массу деталей. Мои руки были руками
подростка. Голос — слишком тонок для взрослого. А тело слишком
легко отзывалось на мою волю, что вкупе с отличным зрением и
слухом, складывало мозаику предположений в цельную
картину.