Дальше, в воде, там кто-то стоял.
Кто-то совсем маленький, стоял, и волны толкали его со всех сторон,
пытаясь повалить на колени, захлестнуть с головой. А вокруг… на
поверхности волн безжизненно лежали какие-то рыбины, ими двигала
только вода, но не они сами. Большие рыбины, с человеческий рост. С
руками и ногами, с юбками и в рубахах, со светлыми и темными
волосами, что треплет прибой... Не рыбины. Люди. Все они лежали в
прибое лицами вниз, головой к ртутному горизонту.
Все, но только не тот мальчик. В том,
что это мальчик, ее ровесник, Рина уже не сомневалась.
Отец и Антон растянули сеть,
приближаясь к линии прибоя. Они хотят поймать его? Этого
ребенка?
Тут отец обернулся и увидел ее. Он
закричал:
— Назад! Прячься!
Рина попятилась, сделала только один
неверный шаг, но обрыв уже посыпался, поплыл под ее ногами, и она
заскользила по песку и гальке вниз.
Мальчик, до того неподвижно
смотревший на волны, тоже повернул голову. Светлые пряди
захлестнули его бледное лицо.
Рина, запутавшаяся в юбках на
кринолине, ободравшая ладони даже сквозь перчатки, замерла, не
сводя взгляда с его тощей фигурки в развевающихся на соленом ветру
пепельных лохмотьях.
И чужой голос в ее голове вдруг
спросил:
«Кто ты?»
Непостижимо само бытие
Серафимов.
Однако ведома им любовь не лишь
духовная, но и мирская.
Называю себя сыном Крылатых
Мудрецов не с гордыней,
но со смирением. Ибо жизнь дарована
мне целью единой:
проводить тебя, и тебя, и родителей
твоих, и детей
твоих сквозь сотни лет
молчания.
Великим Благословенным именем не
наречен я, но обречен.
И Свет Крадущим ведома любовь, и
плоды любви сей не обречены,
а наречены Великим Проклятым
именем.
И грезит каждый из оных о сотнях
лет слепоты.
«Наставления Диаманта»
Сквозь частые перекрестья узких окон
Архива свет проскальзывал будто бочком, стараясь не касаться
высоких тонкокостных стеллажей, шатких стоп пергаментов и груд
свитков.
Луч перешагнул через выдающего
немелодичные носовые рулады Хранителя, рассеяно погладил по
лысеющей голове Рустикса, который тайком размазывал козявку по
корешку фолианта четырнадцатого века, и на цыпочках подобрался к
кудрявому светловолосому пареньку лет восемнадцати, младшему из
троих работников Архива. Тот совершенствовался в тонком искусстве
сна с открытыми глазами. Если бы случайный прохожий, никоим образом
не знакомый с делами Ордена, заглянул в эти глаза, он содрогнулся
бы — настолько нечеловеческими они были: то были глаза ястреба,
золотисто-желтые и прозрачные, как застывшая в тысячелетиях смола;
зрачок, будто древнее живое существо, замер в ее глубине.