– Где ты, а где лужа, – цедит он сквозь зубы. – Скорее по головам и трупам пойдёшь, чтобы своего добиться. Вижу, преуспела. Небось не одну простынь ради великой цели до дыр протёрла?
Бешенство. Ослепляющая ярость. Да кто он такой, чтобы судить меня?
Всё, что я культивировала годами, летело к чёрту, в тартарары.
Мне изменила выдержка. Исчезла язвительность. Умение брить словами налысо. Да что там: я больше и разговаривать не стала. Влепила Островскому пощёчину.
Хлясь! – вышло громко и весомо. Моя пятерня у Богдана на щеке смотрелась как клеймо. Но любоваться я не стала: меня трясло.
– Кажется, я всё же ошибся с лужей, – произнёс он слишком спокойно, а затем сорвал проволочный «намордник» с шампанского, мастерски выбил пробку и направил пенную струю прямо мне в лицо. – Остынь, Илон.
Богдан
Я сделал это с наслаждением. И не потому, что она меня ударила, нет. Не мог и не хотел видеть в ней мымру с почти отсутствующими половыми признаками.
Это что за образ? Она что, детишек пугает?
– Ах, ты!.. – задохнулась Бояркина (или уже не Бояркина?..) и полезла драться.
Учитывая, что лицо у неё в пене, будто верблюд её любовно оприходовал, а вместо глаз – очки замыленные, вышло у неё так себе: Илона начала падать.
Я не оплошал – подхватил. Ну, я ж не сволочь. К тому же, не хватало, чтобы она убилась тут, у меня на глазах. Я на это не подписывался и смерти ей не желал.
Илона издала то ли писк, то ли рёв – нечто среднее, попыталась вырваться. Я прижал эту мокрую крысу к себе и зачем-то содрал с неё очки.
И всё. Мир рухнул.
Ресницы у неё стрелочками слиплись. Глаза беззащитные. Что в них? Боль? Ярость? Беспомощность?
– Островский, тебе это с рук не сойдёт! – прошипела она.
– Согласен, – кивнул головой и впился поцелуем в её губы.
Ничего не изменилось. Сто лет в обед прошло, как мы расстались, а губы у Бояркиной (пофиг, кто она там сейчас, для меня – Бояркина!) такие же: полные, сочные, пахнут апельсинами и чем-то таким будоражащим. И от неё запах – родной, будто взял и шагнул на десятилетие назад.
Ей двадцать. Мне двадцать пять. А это наш тот самый поцелуй, от которого тормоза отказывают и крышу сносит.
Я потянул её на себя. Она по инерции за мной шагнула. Ещё бы, я её держу за лицо, как будто конец света, а она – моя самая ценная реликвия, без которой мне каюк. И пока мозг окончательно в штаны не перетёк, одной рукой нашарил замок. Клац! Путь к отступлению отрезан!