показывать пышное цветение полутонов. «Если в творении нет истины прекрасного, которое само по себе есть факт, есть самое высшее из явлений природы, то творение падает ниже всякой посредственной научной вещи, всяких поверхностных мемуаров, которые, по крайней мере, богаты правдой реальной и могут служить материалами будущей науки жизни», – был уверен Леонтьев. В «Накануне» же
бессознательное было принесено в жертву
сознательному, прекрасное было забыто ради полезного, ради общественной тенденции.
При таком понимании реализма Леонтьев гораздо ниже стал ценить не только некоторые страницы Тургенева, но и собственные тексты (например, его все меньше удовлетворяло описание зимнего утра в усадьбе из романа «Подлипки», которым он одно время так гордился). «Описания хороши или очень величавые, неопределенные, как бы носящиеся духоподобно (таковы описания в Чайльд-Гарольде), или короткие, мимоходом, наивные. Мое зимнее утро и все почти описания Тургенева грубореальны, хотя и были согреты очень искренним чувством. Другое дело такие простые, мужественные описания старика Аксакова в «Хронике»! Тут нет тех фальшивых звуков, взвизгиваний реализма, которыми богат Тургенев и которыми платил дань и я… увы… под влиянием его и других…»[184], – писал позднее Константин Николаевич.
В статье Леонтьева были строки, которые, думаю, горько и обидно было читать Тургеневу. «Вы недостойны сами себя как поэт в этом романе, недостойны творца «Рудина», «Гнезда», «Муму», «Затишья», даже «Записок Охотника»», – восклицал Леонтьев. То, что Иван Сергеевич, прочтя это, все же способствовал публикации отзыва и написал Леонтьеву еще несколько писем (даже из Парижа он заботился о судьбе леонтьевских произведений), заставляет Тургенева искренно уважать. Но трещина в отношениях Леонтьева и его литературного патрона стала очевидной. Для Константина Николаевича это означало не только расхождение жизненных путей с Тургеневым, не только разные позиции в понимании литературы и искусства, но и назревающий разрыв с либерализмом и либералами, к числу которых Иван Сергеевич, разумеется, относился. Статью Леонтьева с проповедью эстетического подхода к искусству и жизни тогдашнее российское общество с его страстью к «полезной» и «прогрессивной» литературе практически не заметило, – как и предшествовавшие его публикации.