- И выдержал? Не помер? Значит и еще подождёт. Дохтур на
операции. Освободится, посмотрит мальчика. Раз пятнадцать вёрст
пережил, то и сейчас дождётся. Мне записать надо ребетёнка. Кто он,
как звать, откуда, кто отец. Только на русском, я плохо по вашему
ещё говорю.
После минутных эмоциональных переговоров на местном, тарабарском
языке между моими возчиками, я наконец узнал как меня сейчас зовут,
возраст и место жительства, и многое тут же стало на свои
места.
- Матти Маттипойка Хухта, - произнёс молодой мужской голос, а
женский, тут же всё перевел на русский:
- Ага, значиться Матвей Матвеевич Хухта. Или, Хухты?
- Хухта!
- Записала. Год рождения какой и дата.
- Одна тысяча восемьсот девяносто второй год, июнь месяц,
десятое число.
- Два годика значится. Отец кто?
- Вот он, - явно не понял отвечающий вопроса и, видимо, указал
на второго мужчину.
- Я не об этом. Звать как?
- А! Матти Каукопойка Хухта.
- Матвей, пусть будет Николаевич, Хухта. Живёте где?
- Гимна Яали.
- Ясно. Село Яали, Уалеоборгского уезда, Уалеоборгской губернии,
Великого княжества Финляндского. Всё. Ждите. Дохтур к вам
выйдет.
Попал, так попал. В девятнадцатый век, пусть и в последнее его
десятилетие, да еще и в Финляндию. Вот, оказывается, на каком со
мной пытались общаться. Теперь придётся молчать и учить. Ну, с
молчанием все очень просто, возраст еще не шибко тот, когда взахлёб
разговаривают. Да и вообще, пусть на травму головы думают, если я
буду чудачить. Главное, выжить и повзрослеть, а там примем решение,
что делать и кто виноват.
Доктором оказался лысоватый мужик, выглядевший лет на
шестьдесят. Хотя, они тут рано стареют, так что ему может быть и
пятьдесят, и даже сорок. Осмотрев мою рану, он набулькал чего-то в
мензурку и дал мне выпить, из-за чего через минуту глаза мои
закрылись, и я уснул.

…..
Тюуне лежала на лавке и жалобно постанывала, скорее напоказ, чем
действительно от боли. Ведь на соседних лавках сидели почти все её
братья и сестра Анья. Самый старший из присутствовавших братьев,
Эса, молча покуривал свою трубочку и с непонятным выражением лица
рассматривал стонущую Тюуне.
Тринадцатилетний Ахти с завистью косился на пыхающего табачным
дымом Эса, но попыток попросить затянуться даже и не делал. У него
еще была свежа в памяти порка, которую устроил ему отец, когда
поймал его за курением. И порол он его посильнее, чем эту стонущую
дуру, которую порол дед Кауко, явно жалея любимую внучку. Ахти
тогда неделю стоя ел и на животе спал.