Сейчас ветви ив были пусты, и их
шевелил лишь ветер да течение. Между молодых листочков сновали
огненные искры – миниатюрные духи пламени, обитающие в очаге Гуэрво
и вечно расползающиеся по рощам, как только наступала темнота.
Несколько десятков этой мелочи
ринулось ко мне, весело мигая и пытаясь оттолкнуть с дороги лесной
огонек.
– Старая жаба сказала, что скоро
будет дождь. Смотрите, не погасните, – предупредил я их.
В дряхлой развалившейся лачуге,
пристроенной к мертвой иве, жила какая-то пакость, и я старался ее
не беспокоить, иначе она начинала выть и ругаться на весь лес.
Характер у жильца был прескверный, иначе бы он никогда не натыкал
черепов на плетень и не обтянул человеческой кожей ставни и
дверь.
Даже огонек, словно чувствуя мои
желания, притушил свет, и я прокрался мимо огорода, где кроме
одурманивающей сознание травы зрели свежие людские головы,
беззвучно распахивающие рты и страшно вращающие незрячими глазами.
Когда Проповедник впервые увидел это зрелище, ему разом поплохело,
и он уполз к океану на целых три дня.
Едва я вошел в дубовую рощу, меня
окликнули:
– Людвиг! – донесся с ближайшего
дерева надтреснутый старческий голос.
Я задрал голову к густой листве:
– Что?
– Не хочу идти к океану. Принеси мне
янтарь.
– Ты бы спустилась.
– Нет. Мне очень нужно. Принеси.
Никто не хочет помочь. Не желает меня слушать.
– Если найду, принесу, – пообещал
я.
Старуха Агатан безобидна, живет
особняком, на дереве, наверное, в огромном дупле, и старается
никому не показываться на глаза. У нее не все дома.
Дубовая роща принадлежит Гуэрво.
София рассказывала, что он когда-то сам посадил здесь множество
желудей, принесенных из другой части леса, которые затем
превратились в величественные деревья. Его дом, красивый особняк с
остроконечной крышей, был виден только тем, кому это позволялось,
так же как и грот с хрустальным водопадом, где жила София.
На крыльце, завернувшись в медвежью
шкуру, дрых Зивий. Его рот был приоткрыт, и от этого лицо, и без
того безобразное, стало еще более отталкивающим, чем обычно. Когда
я проходил мимо, он всхрапнул, приоткрыл красный глаз, нечетко
выговорил ругательство и перевернулся на другой бок, с головой
укрывшись шкурой.
Гуэрво принадлежал к народу виенго,
тому самому, о котором любили складывать пословицы вроде «Будешь
лгать, и виенго снимут с тебя кожу» или «Украдешь, и виенго
намотают твои кишки на дерево». Фразы появились не на пустом месте,
этот народ всегда был жесток и кровожаден. Хотя о хозяине рощи и
дома я так сказать не мог. Друга Софии я знал лишь с хорошей
стороны: он был гостеприимен, улыбчив, спокоен и выдержан.