Я совсем не помню своих родителей.
Как они выглядели? Какие у них были голоса? Как они смеялись? О чем
мечтали? Мне остается только гадать.
Единственное воспоминание из раннего
детства, когда я еще не попал в приют и тем более в Братство, это
колыбельная, которую пела мне мать перед сном. Свеча из оплывшего
воска мягко мерцает на столе, накрытом белой кружевной скатертью, и
в комнате приятно пахнет сливочным печеньем. Огонек фитиля
отражается в маленьком окошке, за которым все белым-бело от снега,
в очаге гудит пламя, в комнате тепло, и я проваливаюсь в полудрему,
слушая песню.
С тех пор прошло чертовски много лет,
но мне часто снится то время, и я всегда просыпаюсь, не дослушав
колыбельную до конца. И долго-долго лежу, глядя в потолок очередной
комнаты, очередной таверны или же на низко склонившиеся надо мной
ветви кленовых рощ и звездное небо, потому что память не ведает
милосердия, и у меня не осталось ничего, кроме песни, которой я не
знаю, и голоса, который я не слышу.
Как-то я рассказал эту историю
Проповеднику, но он лишь пожал плечами, да буркнул, что нет ничего
удивительного в моей забывчивости. Все забывают свое детство.
Мне есть что возразить. Я помню. Мою
комнату и запах печенья. Зиму за окном, свечу и испуганное лицо
соседки, бледное, перекошенное, когда на следующий день в Арденау
появились первые заболевшие юстирским потом. И трупы на улицах,
заметенные снегом, разгорающийся бунт, висельников и стрельбу. Не
помню лишь слов колыбельной и того, как умерла моя мать.
Какой-то исповедник, еще в те
времена, когда я считал исповедь достаточно важной, чтобы часто
бывать на ней, сказал, что произошедшее со мной – божье испытание и
награду за него я получу в раю, услышав пение ангелов, которые и
споют мне колыбельную. У священников один разговор – в другой жизни
будет лучше, а здесь терпи, парень, и не забудь заплатить за
исповедь.
Вот только когда я умирал, там, на
мартовской грязной дороге, болтаясь на плече Пугала и поливая
кровью подтаявший рыхлый снег, никаких песен я не услышал. Не было
вообще ничего. Ни слов, ни арфы, ни ароматов полевых цветов и
фруктовых деревьев, ни смрада серы и воя истязаемых грешников. Я
завис где-то между адом и раем, застрял во мраке забвения, где не
вспомнил даже себя, не говоря уже о колыбельной из далекого
детства.
