– Это ты к чему? Наступать что ли решил? – спросил Каретников, который словно бы вообще никогда не пьянел.
– Решил, – с азартом согласился Номах. – Бить надо, когда не ждут. Так, Федос?
– Да ладно! Пьяные ж все.
– Не такие уж и пьяные. А по холодку прокатятся, и вовсе трезвые станут.
– Да мне что… Я не против, – согласился Каретников.
Щусь вытащил и со звонким цоканием снова вогнал в ножны кинжал.
– Ах, ты ж люба моя!..
– Дело батька говорит!.. – послышались нетрезвые весёлые голоса. – Бить надо, когда не ждут…
– Ну, давай спробуем…
– Потычем ножичком тёпленьких…
– Полюбуемся на дворянские потроха…
Через час четыре тысячи клинков, которые белые считали выдохшимися и ни на что не способными, двинулись по весенней глубокой распутице в сторону Беседовки.
Разведчики Щуся перерезали дремлющие посты, ни единым звуком не потревожив тишины.
Атака повстанцев расшвыряла белых, как ветер палую листву. Смешала их с грязью и пеплом. Шесть тысяч человек были рассеяны и перебиты меньше чем за час. Восемьсот попали в плен. Офицеров расстреляли на месте, солдаты влились в армию Номаха. Захваченные орудия оказались редкой французской марки, с ними даже не стали связываться, бросили в стволы по гранате без чеки и пушки превратились в бесполезное железо. Двадцать захваченных пулемётов установили на телеги, превратив их в тачанки.
Номах остановил коня на краю села. Слез, не выпуская поводьев из рук, устало опустился на редкую траву возле плетня. Сощурился на взошедшее солнце.
– Ты смотри, выгорело дело… – сказал себе, отваливаясь на плетень. – Молодец Щусь. Как момент прочуял!
Ахалтекинский жеребец склонил голову, потянулся к тонким, похожим на зелёные иглы, былинкам.
Номах вытащил из кармана хлебный обломок, посыпанный белой, как снежное крошево, солью, протянул коню. Тот осторожно взял его мягкими губами, дохнул теплом в ладонь.
Ветер мёл по улицам бело-розовые лепестки вишни, совсем такие же, что недавно мешали ему спать. Взгляд Номаха двинулся, наблюдая, как ветер несёт их по сохнущей улице, рассыпает бездумно по округе, теряет в молодой траве.
Неподалёку на земле сидел контуженный немолодой офицер с седыми висками, со слезящимися, пустыми глазами. Трясущейся непослушной рукой он вытащил из кармана белый с вышитой монограммой платок, вытер глаза.