Появится.
Поэтому тему Ага меняет поспешно.
– Как твой романтический трагический герой?
– Ага! – я хмурюсь.
Ибо вопрос о Диме.
И её любовь загонять всех под архетипы и
амплуа злит.
Он не романтический герой.
И не трагический.
– Прекрати…
– Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская
блондинка.
– А ты у нас резонёр[1]?
– Он самый, – Ага тонко улыбается, салютует
бокалом и за спину мне смотрит, дабы весело оповестить. – Тебя нашли…
Говорит, а зычный голос пани Катаржины ей заглушает:
– Кветослава!
Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон,
цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пестрая толпа, подобно морю перед Моисеем,
расступается.
Разбегается в ужасе и страхе.
А пани Богдалова с хищной улыбкой плывет бордовым
фрегатом прямо на меня, изучает рентгеновским взглядом.
– Пани Катаржина…
– У тебя на голове воронье гнездо, деточка,
оттенок помады тебе совсем не идет, да и в целом ты выглядишь бледной поганкой,
платье явно не твоего цвета, – пани Катаржина говорит в своей излюбленной и
привычной бесцеремонной манере.
Без приветствий и приличий, которые в
разговорах считает излишними.
Особенно со мной.
– Я, пожалуй, пойду составлю компанию Мареку,
– Ага бормочет едва слышно, кидает сочувствующий взгляд.
Ускользает поспешно.
– Но я рада видеть тебя здесь, – пани
Богдалова улыбается снисходительно, – остальные выглядят куда большими
безвкусными болванами, чем ты. И своей бестолковой подружке передай, что я ещё с
ней поговорю.
Потом.
Сейчас же она поговорит со мной.
О том, о чём на светских раутах по этикету
говорить не принято.
– …тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю
всё твоё потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с
моей дорогой Властой, – пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами
и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое
лицо, и белой полной рукой от глаз они отводятся. – Как она?
– Хорошо, – я удерживаю улыбку.
Оправдываю беспокойство Любоша.
Потому что хочется сбежать.
Не отвечать на неуместные и неудобные
вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие
речи.
Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия.
– Я бы хотела к ней съездить, – старинная
приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, – но Власта
стала настоящим затворником. До неё невозможно дозвониться. Право слово, я
сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем
невежливо…