Никаких известий о положении на фронтах не было, да и откуда им быть – перемещение людей как носителей информации немцами не поощрялось. Немцы вели себя очень активно, более резко, чем раньше, что-то в их поведении (по моим детским впечатлениям) изменилось. Трудно сказать, на чём основывались эти впечатления. Может быть, что-то изменилось во мне – стал взрослеть.
Совершенно не помню, как вспахивали и засевали поля и огороды в весну 43-го, но они точно были засеяны рожью, пшеницей и горохом, засажены картошкой. Коноплю, конечно, не сеяли, так как все семена были съедены. Чем-то нужно было питаться. Как потом оказалось, высаженная весной картошка стала единственным, хочу это подчеркнуть, единственным средством выживания в последующие месяцы осени и зимы 43—44-го годов. Зерновые же «самообмолотились», не дождавшись прибытия на поля хозяев.
С наступлением весны 1943 года немцы начали проводить какие-то строительные работы в оврагах (рвах), которые охватывают Ружное с юго-восточной и южной сторон, в полутора-двух километрах от села. Туда тянули кабели, для чего по огородам, по лугу пропахивали неглубокие борозды, в которые и укладывали неведомый для нас довольно толстый чёрный провод. Особенно большие работы велись в Орловике и Могольском рвах, доступ туда нашему населению был закрыт.
Вскоре заговорили о какой-то эвакуации. Такое слово многие слышали впервые, поэтому более сведущие втолковывали непонятливым, что нас всех погонят в Германию. Зачем погонят, как же можно оставить дома, а что можно взять с собой и т. д. и масса других вопросов, на которые понятных ответов дать никто не мог. Но события на фронтах подтолкнули к неизбежному оставлению родных мест. Немцы начали изымать в домах оконные рамы, двери и вывозить их вместе с другими строительными материалами в рвы Орловик, Могольской, Ящинский, Липовок, Клинский и др. для сооружения, как потом оказалось, землянок, блиндажей, дзотов и прочего. Не минуло сие разорение и наш дом.
А население стало собираться в неведомую дорогу. Мать упаковала свои пожитки, что считала ценным, в мешках вынесла из дома для длительного хранения (спрятала, как она говорила). А куда было прятать? У нас в огороде была яма для хранения картошки, а под окнами дома – погреб для хранения всяких солений, свёклы и других овощей. В погреб мать уложила все тряпки, а вход (жерело, по нашей сельской терминологии) засыпала землёй. В яму же опустила двухсотлитровую деревянную бочку, используемую обычно для засолки капусты, заполнив её пшеницей. Жерело ямы также засыпали землёй. Ещё одну бочку с пшеницей мать установила в подполе дома и тоже «замаскировала» доступными средствами. Кое-какие пожитки – одежонку для нас и для себя, какие-то продукты питания мать сложила в мешочки и приготовила в дорогу, совершенно неизведанную ни по времени, ни по протяжённости и с непредсказуемыми последствиями. Много не возьмёшь, ведь повозка всего-навсего одна на двоих с дядей, а нас набиралось в этот «экипаж» четверо взрослых (дядя, тётка Анюта, сестра дяди увечная с детства Мария, моя мать) и четверо детей: двоюродный брат Миша годом старше меня, и нас трое у матери. Как всех разместить на обычной деревенской телеге, загруженной ещё самыми необходимыми пожитками? Конечно, предполагалось, что взрослые будут идти пешком, я тоже был зачислен к ним. Двоюродный брат был, естественно, на особом положении – у него отец. Поэтому значительную часть пути он восседал на подводе. Тяжелее всех пришлось моей матери: на руках пятилетний Шурка и двухлетняя Маруся (так звали мы сестричку). Шурка отличался ещё и сонливостью, поэтому, когда ехали ночью, его усаживали сверху пожитков и привязывали верёвками или какими-то тряпками, чтобы не падал с телеги. Но даже и привязанный он «умудрялся» иногда свалиться на землю. По каким дорогам мы ехали! Впрочем, в своём изложении событий я забежал далеко вперёд.