После Почепа на наше передвижение были наложены очень серьёзные ограничения. На ближайших к дороге деревьях, а если их близко не было, то на воткнутых в землю кольях были прибиты таблички с угрожающей надписью «С дороги не сходить. Мины». И тогда стали понятны причины валявшихся в нескольких метрах от дороги трупов разорванных лошадей, остатки телег и даже наших «полуторок». Эти наглядные примеры возможных последствий непослушания сразу научили нас азбуке и не нужными стали словесные уговоры. Хотя прошло ещё каких то три дня с момента изгнания немцев, но наши сапёры уже поработали, разминировав саму дорогу и ближайшие к ней полосы. Серьёзная работа по разминированию была ещё впереди. Правда, встречались и участки дорог без табличек – то ли мин не было, то ли они не были ещё обследованы, но и следов подрыва на минах не просматривалось. Но мы так торопились домой, что и некогда было отходить от подвод. Ведь была уже средина сентября и, хотя пока погода стояла тёплая, но не за горами были и осенние заморозки, что в наших местах не редкость в это время года.
По дороге домой запомнилось какое-то большое полусгоревшее село, через которое мы не проезжали раньше. В центре села целым остался большой дом, скорее всего это было школьное здание, около которого кругом валялись немецкие книжки, журналы с цветными картинками и масса всяких немецких бумаг. Но не этим запомнилось село, названия которого так никто и не сказал. Навстречу нашему обозу двигалось подразделение, человек шестьдесят, а замыкал колонну маленький солдатик с винтовкой, приклад которой был почти у земли, а штык – значительно выше головы. Он даже не шёл, а бежал вслед за строем вприпрыжку и с какой-то невинной улыбкой на лице. Настолько эта сцена была трогательной, что женщины разревелись: «Зачем же тебя такого маленького взяли в армию? Как же ты будешь воевать?». И я до сих пор помню даже поднимающуюся вверх дорогу и оглядывающегося на наших плачущих матерей молодого паренька, которому выпала эта нелёгкая доля быть солдатом.
Утром следующего дня въезжали в какой-то лес. По опушке шли окопы и мы, ребятишки, любопытства ради (табличек с предупреждением о минах не было) подбежали к ним. То, что сразу мы обнаружили, заставило нас быстро вернуться к взрослым и поведать об увиденном. В окопе, недалеко от дороги, по которой мы ехали, застыл навеки в сидячем положении, обхватив винтовку руками, с пилоткой на голове, наш солдат. Подошли взрослые, матери наши всплакнули: «Может быть и мой где-нибудь так же застыл», помолчали, но оставаться, тем более что-то предпринимать, не было никакой возможности. Ещё при подъезде к лесу почувствовали какой-то тяжёлый запах («дух» – по нашему руженскому говору). Погода стояла тёплая, сухая и безветренная. В лесу этот «дух» чувствовался значительно сильнее, чем на опушке. Дядя торопит всех: «Поехали, поехали!». Быстро тронулись, метрах в пятидесяти от опушки открылась большая поляна и…, о ужас! На поляне до её противоположной стороны очень густо валялись трупы немецких солдат, некоторая часть из них была только в одних трусах и казалась нам, ребятишкам, жирными, толстыми. Дышать было нечем, бежали до тех пор, пока запах стал менее ощутим. Взрослые объяснили нам, что, должно быть, немцы попали в засаду и были скошены из пулемётов и автоматов. Почему в трусах? Да, скорее всего, содрали одежду с них проехавшие раньше нас такие же беженцы, как и мы. А толстые они потому, что уже мертвецы и тепло стоит. Вот так и познал впервые в жизни запах тленья; его ни с чем не спутаешь, он специфичен и неумолим. По приезде домой в родное село пришлось видеть не менее ужасную картину на Каниной горке, где окончился жизненный путь большого числа наших солдат и офицеров. Но это было ещё впереди. А пока торопимся домой под впечатлением увиденного и услышанного.