«Помнишь, помнишь, но совершенно необязательно орать об этом на
всю таверну», — с легкой досадой подумал Амфитрион, забираясь на
возвышение и присаживаясь на табурет рядом со своим бывшим
союзником по тафийскому походу Эльпистиком Трезенцем — дородным
рыжебородым детиной в хитоне из дорогой ткани, первоначальный цвет
которой уже было невозможно выяснить, до такой степени одежда была
залита вином и жиром.
Возле Трезенца на столике стоял наполовину опорожненный кувшин и
валялась обгрызенная бычья ляжка, словно побывавшая в пасти у
льва.
— Вина! — рявкнул Эльпистик и грохнул кулачищем о край стола.
Кувшин подскочил, упав на бок, и остатки его содержимого вылились
на пол. Эльпистик посмотрел на образовавшуюся лужу, вздохнул и уже
тише добавил:
— Ну, тогда тем более — вина…
Амфитрион прекрасно знал, что обижаться на Эльпистика, равно как
и воспринимать его всерьез, глупо и бесполезно. Трезенец всегда был
таким, хоть трезвый (что случалось нечасто), хоть навеселе —
громогласный, непосредственный и простой, как угол стола.
Впрочем, воевать Эльпистик умел. А предавать — не умел. Большего
от союзника и не требовалось. В тафийском походе Амфитрион и
Эльпистик успели сдружиться, и необузданное бешенство Эльпистика
отлично дополнялось в бою холодной расчетливостью Амфитриона — так
что последний был даже отчасти рад этой случайной встрече,
позволявшей забыться и окунуться в бездумный солдатский разгул.
Два с лишним месяца, прошедшие после возвращения, были для
Амфитриона подобны пытке. Он с головой погружался в дела, лично
следил за дележом добычи и выделением доли семьям павших воинов,
почти до самого Копаидского озера проводил пастухов со стадом коров
— ежегодной данью воинственному городу Орхомену, данью, которую сам
Амфитрион считал унизительной, но опасался напрямик заявить об этом
Креонту Фиванскому. Потом он заказал у оружейников новый щит и
дюжину копейных наконечников; домой возвращался поздно, был ласков
с женой и каждую минуту боялся сорваться и ударить ее.
Наотмашь, как бьют хозяева дешевых шлюх-порн в портах, когда те
утаивают часть выручки.
Он понимал, что Алкмена ни в чем не виновата.
Просто когда он глядел на нее, когда прикасался к ее телу,
слушал ее стоны и прерывистое дыхание — он не мог избавиться от
мысли, что вот так, искренне и самозабвенно, она отдавала себя
тому, ночному, чужому, не сумев отличить мужа от бога.