— Вот именно, Средний, — без нас! Сами по себе Полулюди способны
лишь уничтожать подобных себе, и не более… Зато с нами — о, с нами,
как выяснилось, они способны на многое! Из них вышли великолепные
Мусорщики! И ты, Средний, ты сам с огромным удовольствием плодил
героев-ублюдков, не заботясь никакими соображениями! Не так ли,
Морской Жеребец?! Ну скажи, скажи еще раз — ты прав, брат!
— Прекрати!
В голосе Среднего угрожающе рокочет море — штормовое, страшное,
пенящее косматые гребни волн.
Тьма.
Сполохи.
Знобящая духота.
Все.
— Не зли меня, Старший. Я не за этим пришел сюда. И я не хочу
ссориться с тобой. Мы всегда находили общий язык — все: и ты, и я,
и Сестры. Все, кроме Младшего. Вот и сейчас — не слушая никого, он
намерен породить Мусорщика-Одиночку! Ему мало молний — он хочет
живую молнию! И если это Младшему удастся…
— Надеюсь, что удастся, — бормочет Старший, но Средний делает
вид, что не слышит.
— …не придется ли нам платить слишком дорогую цену за
безрассудство и властолюбие Младшего?! Вспомни одного из первых —
того, кто убил Медузу, младшую из Горгон! Вспомни Персея!
Старший молчит.
Старший долго молчит.
— Ты действительно любил ее, Средний? — вдруг спрашивает он.
Средний не отвечает.
— Любил, — уверенно продолжает Старший, и сполохи подмигивают
издалека, изгибаясь и пульсируя. — Только от большой любви у Медузы
могли родиться такие дети, как Пегас и Хрисаор Золотой Лук. Ты
любил ее, Черногривый! И поэтому возненавидел Персея со всем его
потомством! Возможно, если бы Младший пошел сегодня не к женщине из
рода Персеидов, а к любой другой, ты бы…
— Не говори глупостей, Старший! Я далек от личных счетов —
дальше, чем ты думаешь! Хотя ничего не забываю и не прощаю обид. А
вот ты, ты помнишь, каким это было потрясением для всей Семьи —
узнать, что и подобных нам можно убить навсегда?! Что Мусорщик,
дрянь, Получеловек способен на то, чего не может ни один из Семьи?!
Это ты помнишь?!
— Помню, — глухо отвечает Старший.
— Тогда догадываешься ли ты, о чем стал задумываться тот же
Мусорщик Персей к старости?
— Догадываюсь ли я? — смеется тьма, и невесел ее смех. — Я ЗНАЮ!
Я сам спросил его об этом, когда он пришел ко мне. Кровь жертвенной
коровы подогрела Персею память, а терять ему было уже нечего — он
все потерял. «Ни о чем не жалею, — сказал он, и я вздрогнул, когда
увидел его улыбку, — ни о чем, кроме одного… Не следовало мне
отдавать Алалкомене[2]голову Медузы. А если уж отдавать, то пусть
взглянули бы друг другу в глаза. Как-никак родня… Ответь, Владыка,
— посмел бы ты тогда послать за мной Таната[3]?» И я ничего не
ответил ему, Средний! Я молчал, а он улыбался…