— Я боюсь, — еле слышно сказала Алкмена. — Я очень-очень
боюсь…
— Не надо, — ответил Амфитрион. — Зевс охранит тебя от всех
бед.
— А ты?
— И я.
— Той ночью, — Алкмена ткнулась лбом в плечо мужа, — той ночью…
кто был у меня первым? Ты — или Он?
— Я, — отчетливо произнес Амфитрион, радуясь, что жена сейчас не
видит его лица, подобного лицу воина, чью открытую рану лекарь
промывает кислым вином, — я был первым. Я был первым, а Он —
вторым. Ты носишь сына Зевса, женщина из рода Персея. И ты ни в чем
не виновата. Так что нам незачем ехать в Дельфы.
«Я достаточно громко сказал это, Тиресий? — мысленно спросил он.
— Достаточно громко, чтобы услышали все, кому надо?!»
И улыбнулся, счастливый произнесенной ложью.
11
Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм — а это случилось
отнюдь не скоро, — там царили волнение и суета. Бегавшие туда-сюда
жрецы расступались перед Алкменой, испуганно косясь на нее,
храмовые рабы почтительно отводили глаза и украдкой творили
охранные жесты, а пришедшие с Амфитрионом солдаты толпились во
дворе, многозначительно переглядываясь, и на лицах их были написаны
восторг и гордость.
— Что случилось? — Амфитрион ухватил бледного Ликимния за плечи
и слегка встряхнул (лучшего средства для развязывания языков он не
знал; вернее, знал, но оно не годилось для родственников).
Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.
— Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, — лысый
жрец, непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую
руку к небу, отчего сразу стал похож на высохшую оливу. — Когда ты
соблаговолил отправиться к источнику, я в это время приносил
утренние жертвы у алтаря. И там мне было знамение. Только сперва я
ничего не понял.
— А потом понял? — поинтересовался Амфитрион, еле удерживаясь от
желания придушить старого дурака.
— И потом не понял, — степенно ответствовал жрец. — Просто потом
явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе знакомо это имя?!) и все
мне растолковал.
Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку, подумал,
пожевал узким ртом и вскинул заодно и левую.
— Радуйся, женщина, — истошно затянул он, пугая рабов и птиц в
кронах деревьев, — радуйся, отмеченная Зевсом, ибо…
Что «ибо», он сказать не успел, потому что увесистая ладонь
Амфитриона с маху запечатала ему рот. Как ни странно, но все
присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным — видимо,
мужу женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.