2
Пройдя через двор, Амфитрион легко взбежал по ступенькам и вошел
в дом, который покинул почти год назад, уйдя в поход на
тафийцев.
«Стоили ли этого все захваченные острова?» — подумал он,
приближаясь к опочивальне, и невесело улыбнулся, так и оставив этот
вопрос без ответа. Спавшая на пороге девчонка-рабыня не проснулась
при его появлении, свернувшись калачиком и сладко посапывая, — и
пришлось сперва пнуть ее ногой, а потом зажать рот, чтобы она с
перепугу не разбудила всю челядь своим визгом. Когда до глупой
девчонки дошло, что никто на нее не покушается (чем она была немало
огорчена), а это просто вернулся долго отсутствовавший хозяин, —
она проворно убежала в глубь дома, а Амфитрион расстегнул фибулу
плаща, дав ему упасть на пол, шагнул через порог и замер, как
мальчишка.
У него были женщины. У него, тридцатитрехлетнего мужчины, было
множество женщин — и до Алкмены, и после нее; он знал все уловки
жриц Афродиты, он знал случайную страсть дочерей и сестер тех
гостеприимных хозяев, в чьих домах ему приходилось останавливаться,
он испытал острое наслаждение от ужаса и боли пленниц, зачастую еще
не достигших женского совершеннолетия, — но никогда и никого он не
любил так, как эту разметавшуюся на ложе женщину, дочь своего дяди
Электриона, дочь своей родной сестры Анаксо, свою племянницу,
двоюродную сестру и жену одновременно.
До беспамятства.
Неистово и самозабвенно.
Той любовью, которую боги не прощают.
Амфитрион резко выдохнул воздух, ставший вдруг
болезненно-жгучим, и упал на колени подле ложа, срывая и отшвыривая
в сторону льняной хитон, ткнувшись лицом в жаркую вседозволенность
и не успев удивиться тому, что постель оказалась смятой и
разбросанной, как если бы в ней приносились обильные жертвы Киприде
Черной, владычице плотских утех, или если бы Алкмену всю ночь
мучили кошмары.
Он не думал и не удивлялся.
Он был неловок и жаден и непривычно тороплив.
Он — был.
…Когда способность рассуждать вернулась к нему, он устало
откинулся на подушки, разбросав мощные бугристые руки в шрамах и
бездумно глядя в потолок.
Что-то мешало расслабиться.
Не так представлял он себе миг возвращения. Слишком обыденно все
вышло, слишком быстро и пресно, и неудовлетворенность занозой
сидела в мозгу, мешая успокоиться и сказать самому себе: «Ну, вот я
и дома!»