Если юную дочь дора Бариссиана, которую унижали, пытали у Лира на
глазах, он лишь жалел всем сердцем, загораясь нестерпимой жаждой мщения, то дор
Бьюрефельт стал ему настолько родным и близким, что он первым, раньше, чем палачи,
понял: пленник близок к тому, чтобы сдаться. Измученное, буквально измочаленное
тело слишком ослабело, чтобы держаться дальше. А дух… Лир стал свидетелем того,
как сломали и его. Мерзкий тощий дор Бариссиан все-таки нашел то, что разрушило
и без того надломленную пытками личность пленника…
Бьюрефельта в очередной раз привели из камеры в пыточную, но не стали
закреплять на дыбе, а заставили нагнуться и прикрутили лицом вниз к столу.
Как-то так, что Лир сразу понял, к чему идет дело. И точно. После с несчастного
содрали остатки одежды и изнасиловали. Первым, естественно, был дор Бариссиан.
— Хочешь еще? — спросил он после и задрал голову Бьюрефельта
вверх, ухватив за основание толстой растрепанной косы.
Пленник прокричал, почти провыл в ответ:
— Нет! Не смей!
Никогда!
— Тогда подпиши!
— Нет…
— Значит, хочешь.
— Не-е-ет!
Но один из палачей уже начал снимать свой фартук…
Лир тогда заорал и проснулся, сразу попав в свой собственный ад. Тот
его крик все-таки разбудил сиделку, чтоб ей… Она приперлась, долго ругалась, а
уходя обратно досыпать, еще и пригрозила в следующий раз придушить, как кутенка — подушкой. Но Лиру в этот момент было не до
ее слов. Во-первых, ничего нового. Фраза: «Когда ты уже сдохнешь?» вместо
утреннего приветствия давно стала для него нормой. А во-вторых, перед глазами
все еще стояла только что увиденная картина — дымная, освещенная оранжевыми всполохами
факелов пыточная и растянутый на столе человек с окровавленной промежностью…
После Лир долго лежал и думал. О силе воли. И о том, что может
разрушить даже самый крепкий внутренний стержень. В первые дни после
катастрофы, которая переломила не только его шею, но и всю жизнь, он больше
всего хотел умереть. И если бы его слушались руки, Лир бы, наверно, что-то сделал
с собой. Но все его конечности лежали на кровати ненужными кусками мяса.
Неподвижно и, как сказали врачи, абсолютно бесперспективно.
То, что его собственное, еще совсем недавно послушное, прекрасно тренированное
тело спортсмена-многоборца стало ему убийственно чужим, Лир осознал еще в
больнице. В тот момент, когда по палате поплыл отвратительный запах, а вскоре
появившаяся молоденькая санитарка, подняв с его бедер простыню, стала что-то
делать в районе его задницы. Стыд оглушил его. Лир даже застонал, вызвав
беспокойство у девчонки, убиравшей за ним его же дерьмо. И стыдно было в первую
очередь даже не от того, что она стала свидетельницей его беспомощности.
Причина была иной: его тело, его собственное тело было теперь ему
неподконтрольным! Оно жило какой-то своей, отдельной от него жизнью. Гадило,
мочилось, потело. А он… Он ничего этого даже не чувствовал!