Она же это сделала, да? Пошевелила пальцем? Это не иллюзия, она
действительно пошевелила, правая рука работает?
Медленно, упорно Тео начала наклонять голову, и в конце концов та
перекатилась набок, тяжелая, как кегельбанный шар. Теперь Тео видела свою руку.
Она лежала на желтой простыне, застиранной настолько, что через ветхую ткань
проглядывал пестрый узор матраса. Чуть дальше была кромка кровати — не железо и
не убогий ДСП, а дерево. Темное, роскошное дерево с глубокой ажурной резьбой.
По краю планки струилась виноградная лоза, вспучиваясь ягодами и листьями, а в
складках узора затаились остатки позолоты.
Это была странная больница. Очень странная.
И рука была странная. Тоньше раза в два, с коротко обрезанными розовыми
ногтями. Крохотная, как у ребенка.
Чтобы так похудеть, Тео должна была… Она что, впала в кому? Как в этих
кретинских сериалах, в которых кто-то сначала беременеет, потом теряет память,
и отец ребенка в отчаянии заламывает руки у кровати… Мать обожала эти фильмы.
Каждый вечер она усаживалась на диване, расположив на столике бокал, пепельницу
и горстку шоколадных конфет. Это называлось «сиеста».
Тео никогда не понимала, почему именно сиеста. Во-первых, это был вечер, а
не полдень. Во-вторых, в чертовой квартире всего было холодно, как в жопе у
эскимоса. Про изнуряющую мексиканскую жару Теодора могла только мечтать.
Интересно, мать приходила в больницу, пока Тео лежала в коме? Стояла у
кровати, заламывая руки? Может быть, да. А может быть, нет. Тео не знала, какой
ответ ей нравится больше.
— … не должны напрягаться. Просто лежите. Вам требуется полный покой…
С некоторым изумлением Тео поняла, что мужской голос что-то говорит. Звук
то наплывал, то удалялся, как плохо настроенное радио на границе слышимости.
Тео напряглась и тяжко, с усилием, перекатила голову так, чтобы смотреть вбок.
Теперь она видела говорившего. Тощий, как швабра, старичок сидел на стуле,
прижимая к себе пузатый саквояж. Да, именно саквояж. Не чемоданчик, не сумку,
не контейнер. Кожаный саквояж с медной защелкой, в котором угадывалось что-то
громоздкое и угловатое, буграми вспучивающие тонкие стенки.
Старичок был странный. Костюм-тройка с гобеленовым ярким жилетом, пенсне и
тонкая козлиная эспаньолка — он словно сошел с литографий девятнадцатого века.
И стул был странный. Кругленький и ладный, он раскорячился на выгнутых ножках,
ослепляя глаза частыми полосами и розочками обивки.