И всё-таки Саньке хотелось, чтобы Кузнец был подальше от его
дома. А потому сразу сунулся к нему с предложением, которое
вынашивал уже второй месяц.
– Приказной, а почему бы тебе на верхний Амур не податься?
Помнишь, Зиновьев еще велел остроги ставить? Я вот один сделал. Так
и ты можешь Албазин городок превратить в настоящий острог.
Подготовь поля, а весной я тебе с ясаком зерна на посев привезу.
Вот, получается, и выполним мы волю Москвы.
– Ты ж сам баял, Сашко, что война с ляхами. И никакие войска
сюда не придут, – прищурился Кузнец.
– Так и есть, – кивнул Дурной. – Только приказы-то никто не
отменял. Сам знаешь, как на Москве судят: дело не в полезности, а
чтоб начальство слушались. Без разговорчиков!
Приказной неожиданно искренне расхохотался.
– А хлеб не для царского войска, он для тебя и твоих людей будет
нужен, – продолжил Санька. – Поверь, на будущий год тебе на Шунгале
уже не фартанёт. Больше там зерна не с кого брать будет.
– Да уж поверю… Вещун, – Кузнец резко посерьезнел. – Так ты мне
осенью бы и свёз хлеб. Сразу, как пожнете и обмолотите.
– Э, нет! – улыбнулся темноводский атаман. – Так вы его за зиму
и съедите. Вот ты сначала в Албазине поля обустрой, а перед севом я
и привезу. Чтобы точно уже.
Кузнец долго с прищуром рассматривал беглеца из будущего.
– Эвон, как всё спровернулось… Ровно и не тот ты Дурной, какова
из речки изловили. Ладно! Таков уговор: мы пойдем на Албазин, а
чтоб места энти без догляду не оставлять, я тебе почтенного сына
боярского Пущина оставлю!
– Зачем он мне сдался? – скривился Дурной.
– А мне?! – не сдержался приказной. – Житья от него нету… И
никак его взад не отправлю. Так что давай! А то ишь схотел, чтоб
тока тебе жисть всласть была. Не пойдет! Такой уговор: принимай али
нет.
Дурной долго мялся, жуя губу. Покачал головой. Но, вздохнув,
ударил по рукам.
- -
Чакилган не любила лоча. Черные тени выплывали из самых тайных
мест ее души и окутывали сердце, когда рядом оказывалось слишком
много этих больших, шумных носачей с выпученными глазами и
волосатыми лицами. Но она любила Сашику. Всем сердцем, которое
начинало бешено колотиться, когда тот прикасался к ней – с
неизменной заботой и трепетом. Когда говорил с ней тихим голосом,
когда касался губами губ.
Такую вот шутку учудило с ней мудрое Небо: весь народ она не
любила, а без одного из них жить не могла. Когда далекой темной
ночью Сашика пришел за ней, разрезал путы и вернул свободу… это
было… это было такое чудо! Каждый раз, вспоминая, Чакилган холодела
и пылала огнем, а по ее коже бегали невидимые букашки.