Я очень аккуратно снял с себя руку Анечки и подвинулся к краю широкой кровати. Моя юная жена промурлыкала что-то во сне и по-детски сунула ладошку под щёчку. Я тихо-тихо встал, плотнее укрыл любимую, подоткнул ей одеяло, взял штаны и домашние туфли, босиком медленно вышел из комнаты, прикрыл дверь, обулся, оделся и спустился в холл. Мой плащ висел на деревянном крючке в небольшом гардеробном алькове у входа. Я достал из кармана плаща чёрный блокнот с дневником Рихтера, поднялся в столовую, накинул рубашку, заботливо повешенную Фаиной Борисовной на спинку кресла, достал из бара в углу бутылку армянского коньяка, налил немного в круглый фужер, зажёг лампу над столом, сел, поставил коньяк рядом с собой и погрузился в чтение.
ГЛАВА 2. Холод и свет
Не знаю, зачем я начал вести этот дневник. Что заставляет меня брать ручку каждый вечер и по-старинке исписывать листки тетрадки? Наверно, после трёхсот пятидесяти лет жизни и не-жизни я стал ретроградом. Почему бы не делать записи в компьютерном файле? Может быть, потому, что ноутбук не возьмёшь в склеп или в гроб-кровать? А этот блокнот и авторучка всегда при мне... Или действительно я слишком стар для всей этой техники, и хочу напрямую ощущать, как мои мысли и чувства стекают на бумагу? Этого ощущения не могут дать клавиатура и экран дисплея...
Но зачем вообще я это делаю? Уж точно не для исповеди. Не для того, чтобы объяснить миру и моим бывшим товарищам, почему я сделал то, что сделал. И делаю посейчас. Я ведь ни о чём не жалею. И в самую последнюю очередь хотел бы я, чтобы эти записки попались на глаза выскочке Малинову...
{(Здесь написанное было плотно зачёркнуто несколько раз. Я едва смог разобрать свою фамилию. Эпитет перед нею был тоже почёркан и многократно исправлен. Я так и не смог определить, какими ещё прозвищами собирался наградить меня дампир.)}
..Или Сефиросу, если он когда-либо вернётся в мир живых. И, тем не менее, я пишу и пишу. Будь честен с самим собою, Кримсон. Может, я всё-таки мараю бумагу именно для этого? Нет! Не может быть. Я должен отвязаться наконец от них от всех в своей душе: от этого святоши Малинова, от забывшего обо мне Сефироса, от влюблённой дуры Самохиной, от добренького идиотика Славина, от бешеной Верочки Паниной с её огненными зарядами, от которых до сих жжёт грудь, если я выхожу под солнце...