– Кто-то обратился ко мне в том доме. Предложил помочь. Я не хотела соглашаться, не хотела вовсе… но выбора не оставалось! И призрачный шанс на спасение с последующей расплатой показался куда предпочтительней неизбежной гибели. Я согласилась, а сегодня… сегодня тот же голос заговорил со мной и предложил приворожить Мануэля Де Ла Серта, напомнил, что я могу заставить его сделать все, что только пожелаю.
Признаваться в подобном было нелегко. Наверное, та злосчастная сделка стала самым большим безрассудством в моей жизни. Второй повздыхал немного, а потом осведомился:
– Но я так понимаю, привораживать беднягу Мануэля ты не пожелала?
Я покосилась на близнеца так, словно подозревала его в помешательстве.
– Мне с ним бед и без колдовства хватает! Страшно представить, чем обернется приворот!
Хохотали оба от всей души, хотя смех имел явно истерический оттенок. И слышал нас весь дом… Так что ни Второй, ни я не особо удивились, когда на пороге гостиной появилась черная зловещая тень нашего отца.
– Кажется, что-то случилось с вами, мои дорогие? – осведомился батюшка, переводя чрезвычайно выразительный взгляд со Второго на меня и обратно.
И я потупилась, чувствуя крайнюю степень смущения, что случалось со мною не так уж и часто, и обычно в присутствии нашего родителя. Недовольство и беспокойства отца вся семья, в том числе и наша матушка, переносили одинаково – мы переживали и неописуемо сильно стыдились того, что заставили папу расстраиваться. По пустякам лорд Николас Дарроу предпочитал не беспокоиться сам и не беспокоить других, так что каждый раз, когда он выказывал неодобрение, мы ощущали важность и даже некоторую трагичность происходящего.
– Помимо того, что нас гоняли фэйри, а после в меня стреляли? – осведомился Эдвард с таким кристально-чистым детским взором, словно действительно не знал вообще ничего.
На маму такой фокус изредка действовал, а вот отец – тот всегда оставался непоколебим как скала.
– Помимо, Эдвард, – отрезал он холодно и даже раздраженно. – Ева, быть может, ты в присущей тебе манере проявишь благоразумие и объяснишься со мной?
Каждое слово папы, каждая его интонация ясно говорила о том, что мое благоразумие поставлено под большое сомнение, и это расстраивало едва не до слез. Я привыкла быть родительской гордостью, не больше и не меньше.