Его местом был искусственный мир внутри больничных стен, где нет опасности, правила чётко прописаны на бумаге и никто от тебя ничего не ждёт. Эти стены надёжно защищали от мира настоящего, огромного почти до безграничности, в котором Том не умел жить, к которому отчаянно стремился совсем недавно [по меркам собственной памяти], но тот с тем же отчаянием отшвыривал его от себя, как паршивого котёнка.
Ему не было места нигде, кроме больницы. Потому что этот мир стерильности и безнадёжности принимает всех, повинуясь клятве Гиппократа, будь ты хоть бедный, хоть богатый, хоть кривой, хоть до предела не такой. В этом мире можно ни о чём не беспокоиться, кроме того, что жизнь проходит мимо, пока ты подставляешь вены под капельницы.
Том взглянул на сгиб локтя, где едва сошли чёрные синяки, несмотря на то, что делать инъекции ему перестали полтора месяца назад, так его искололи. Что полтора месяца, что восемь – прошли, как один бесконечный день без заката и рассвета.
Том больше не рвался на волю, не спрашивал, когда его выпишут и выпишут ли, и никто другой эту тему тоже не поднимал. Ему было по большей части всё равно, потому что огромный манящий мир он попробовал, да не прижился в нём. И теперь, в отличие от прошлого раза, прекрасно понимал, что выходить отсюда ему некуда и не к кому. И не так уж уже хотелось, чтобы кто-то ждал.
Хотелось раньше, когда только смирился с жизнью и на время вновь воспылал. Хотелось до жара в груди и замирания сердца в каждой секунде от ожидания. Он ждал Оскара – беспринципно, мягкотело, наверное, глупо, но тот был единственным человеком в мире, которого Том знал, к которому успел привыкнуть.
Но он не пришёл. Ни разу. Даже не поинтересовался, как он, жив ли, доктора бы наверняка сообщили Тому о его волнении и передали пару слов.
Том с какой-то абсурдной, мазохистической верностью ждал его до середины весны. Не говорил об этом никому, но всякий раз, когда открывалась дверь, вскидывал к ней полный надежды взгляд. Потом признал очевидное – Оскар не придёт, и не надо придумывать ему никаких оправданий.
Всё просто и прозаично, без сказочного продолжения и многоточий. Остро и резко, как падение лезвия гильотины – раз, и всё.
Несмотря на то, что они почти три месяца жили под одной крышей, и на то, что Том, вопреки всему, боялся за него больше, чем за самого себя, он так и остался для Шулеймана никем. Это просто был странный период благотворительной помощи нуждающемуся во всём, и после того, как его не стало рядом, жизнь Оскара не изменилась.