— Коленвал какой-то древний, да? Тут явно что-то старинное… Первый паровоз?
Аня, стоя в тёмной части комнаты, недоуменно раскрыла глаза и растопырила руки, как будто хотела возразить, но опять промолчала, только возмущённо выдохнула.
— Тимофеева, что ты там пыхтишь? Я отсюда не расслышал.
Она простонала что-то досадливое и сдалась, подав голос:
— Зачем ты припёрся, Штольский? Позавчера… — она запнулась, не договорив.
И, Штольский, двинувшись опять на её голос, по пути спросил:
— Позавчера – что? — звучал он недóбро.
Но Аня снова побежала вокруг стены, и он её так и не увидел.
— Тимофеева, хватит бегать! — раздражённо высказал он, оказавшись на тёмной стороне общего зала и тут же двинулся обратно. — Я же не должен верить, что здесь твои картины пыхтят и разговаривают?
— Виделись позавчера! — выпалила она, встретившись с ним глазами, потому что на последней его фразе обегать вокруг уже не стала.
Штольский остановился в нескольких шагах от неё и упёрся в неё сверлящим взглядом как раз поблизости от загадочного полотна:
— А ты хотела опять через полгода? Не успела соскучиться? — с тихим упрёком спросил он и оглядел её с головы до ног. Её мятежная поза с сжатыми кулаками, один из которых был занят телефоном, и расставленными босыми ногами ярко контрастировали с одеждой, предполагающей изящество и грацию стройной женщины. Штольский ухмыльнулся и тут же смял улыбочку: — А юбку зачем задрала, если не соскучилась?
Аня резко вдохнула и растерялась, как застигнутая врасплох. Она срочно убежала от Штольского за стену в тёмную часть галереи и попыталась спешно застёгивать рубашку сверху и натягивать юбку внизу. Она стала делать это одновременно, но ей мешал телефон в руке и волосы спереди, которые запихивались в петельки вместе с пуговицами, и она не успела – Штольский подошёл к ней, снова обогнув простенок.
— Можешь не поправлять… — усмехнулся он, — мне же всё понравилось, — это прозвучало от него совсем не романтично или нежно, а весьма саркастично.
— Никакой там не паровоз! Ясно?! — выкрикнула Аня, пытаясь прикрыть сердитым тоном своё растерянное выражение лица. Всё это отчасти растворялось в сумраке неосвещённой части зала.
Штольский вопросительно поднял брови:
— А я думал, что уже всё знаю о твоей живописи.
— Ничего ты не знаешь! Не коленвал это и не паровоз, а… это… — она смутилась под его выжидающим взглядом. — Это усик муравья! Ясно?! — несчастным голосом выкрикнула она.