Уже через некоторое время Грэм досконально изучил привычки рыжей. Некоторые удивляли. Не раз он замечал, как она, наклоняясь, заправляет за ухо невидимую прядь. Будто волосы раньше были длиннее. От таких привычек избавляешься быстро, года за два-три о былых волосах точно забудешь, даже врожденные привычки имеют тенденцию стираться со временем. Но значило это одно – рабыней девушка стала не так уж давно, незадолго до того, как попала в это приграничное болото после окончания войны. Что это может дать, Грэм не знал, но надеялся выяснить хоть что-то. В крайнем случае, депешу в столицу отправить он всегда успеет.
Второй привычкой оказались губы. Сомкнутые через силу. Немые хотя бы мычат иногда, а она не произносила ни звука. После того толчка локтем Грэм ещё подстраивал каверзы – нарочно клал нож так, чтобы она оцарапалась, забирая тарелку, ставил подножку на подходе к своему столу, да так, чтобы она непременно упала, ронял чашку с горячим чаем, заметно ошпарив девушке ногу. В последнем случае удостоился секундного шипения сквозь зубы – видимо, это был максимум издаваемых рыжей звуков.
Грэм ненавидел себя за эти подлянки, но мечтал разговорить её любой ценой. Пока начинал с мелочей, не желая в дальнейшем доводить до подвалов городской тюрьмы, где разговорить можно любого, даже с рождения немого, пожалуй.
Вообще, чем дольше он за ней наблюдал, тем яснее понимал, что на рабыню она не похожа. Он видел рабов в столице, да и две другие разносчицы вели себя иначе. Рабы слабые, испуганные, затравленные. А рыжая… настолько спокойная, будто уверена, что не сегодня, так завтра избавится от ошейника и рабского клейма.
И этого самого клейма Грэм, кстати, тоже не заметил. Платье у демона было длиннополое, с довольно длинными рукавами несмотря на жаркий летний сезон, но запястья, кисти рук и шея были открыты. Обычно клейма туда и ставили – на яремную вену, снаружи на ладонь или изнутри на запястья, чтобы желания срезать клеймо вместе с кожей было меньше: и места заметные, и кровоток сильный. Одно неосторожное движение – и раб свободен гулять лишь по Пустоши, за гранью.
У разносчицы же руки и шея были чистыми, такими же молочно-белыми, как и лицо, без единого изъяна – ни шрамов, ни синяков. Даже под металлическим обручем на тонкой шее ни намека на оцарапанную либо натертую кожу – чудеса. Ей, наверное, и кандалы со свинцовыми башмаками не натирают.