- Так ты не знаешь? В рабство продадим, конечно. Какому-нибудь турку.
А когда я заметила, что турок в Архангельске нет, он признал:
- Да, здесь у меня нестыковочка выходит. Ну ладно, тогда будете просто членами нашего коллектива. Мы тут все практически бедные сироты. Начиная прямо с Клима.
Савка сразу прилип к Панину и ходил за ним по пятам, буквально глядя в рот. А я близко сошлась с «царевной» Алёнушкой. На почве, так сказать, общего «предмета воздыхания». Мы, конечно, об этом друг другу не говорили, но я замечала, как она смотрела на Панина, когда думала, что никто этого не видит. Мне было бы положено ревновать, а я не могла. Как можно. Ведь Алёнушка была во много раз красивее и добрее. А я была мелкая, некрасивая и злая. Прекрасная из нас получилась пара. Но никто не смеялся. А Панин как-то посмотрел на нас внимательно и сказал: «Какие вы, девчонки, красавицы» и в глазах его не было ни тени улыбки.
А как-то раз, дело было уже на Сухоне, я ввечеру заснула на палубе, и приснился мне дивный сон. Что именно там было, я уже забыла, но помню ощущение пронизывающего меня блаженства. А проснулась я утром уже на берегу, на мягкой подстилке из лапника. А Савка потом сказал, что это Панин взял меня спящую на руки и перенес на берег. Подробности он опустил. Да мне и не нужны были подробности.
Уже потом, взрослой, я проанализировала эти события и пришла к выводу, что мое влечение к Панину было неосознанной реакцией на его доброту и ласку. Я потянулась к нему чисто инстинктивно, как ребенок, лишенный родительской любви. Может быть, мои родители и любили меня, но внешне их любовь никак не выражалась. Наоборот, вечные тычки, окрики, подзатыльники. «Аринка, подай! Аринка, прими! Аринка, сбегай!». Конечно, в наших условиях, наверно, по-иному было просто нельзя, но поди объясни это крохе в замызганной рубашонке, которая лишена самого главного в своей жизни - материнской любви. По крайней мере, ее зрительного воплощения. Тем не менее, я часто, забившись в самом носу под планширь, тихо плакала, вспоминая свою маму, свое, как мне казалось, безвозвратно ушедшее детство.
И ни кто иной, как Панин вытаскивал меня из моего убежища и бродил по палубе со мной на руках, укутав от ветра в свой кафтан и тихо напевая или, скорее, бормоча, свои странные песни. Именно тогда я выучила: