Цветы упали на землю. Один за другим. Беззвучно. И мне показалось, что каждый лепесток — это моё "нет", что никогда не было сказано.
Белый — как моя кровь, не пролитая.
Алый — как чужая, уже вытекшая.
Они легли на камень, и никто не поднял их. Никто.
Воин смял остатки венка в кулаке, и звук был жуткий — не травы ломались, не лен трещал, а моя воля, хрупкая, несмелая, ещё верившая в отца, в Бога, в чудо. Хруст был короткий — как ломается судьба.
И всё молчали. Все.
Слуги отвели глаза. Гости — отвернулись. Женщины всхлипывали, но никто не вышел вперёд.
Князь… князь стоял неподвижно. Смотрел в сторону. Как будто его это не касалось.
А я — смотрела на него. Последний раз — как на отца.
И в груди стало пусто.
Так пусто, что даже слеза не нашла дороги.
Пусто, как в доме, где умерли все.
Руки схватили меня резко, жестко, без страха и без колебаний, как хватают дикое животное, что может укусить, но всё равно будет повержено. Их пальцы вцепились в мои плечи, в запястья, в бока — тяжёлые, загрубелые, пахнущие конём, потом, кровью и войной. Я вскрикнула — не от боли, нет, от ужаса, что обрушился, как крыша во время пожара, без времени подумать, без пути к спасению.
Я задыхалась от крика, от собственного сопротивления, от безумия, что вскипело в груди, как котёл на сильном огне. Билась, как птица в клетке, ногти вонзались в руки чужие, мои, женские, белые, до крови царапали чужую кожу — но это была война неравных. Я рвалась, как только могла, девичье тело против мужской стали, и всё же ничего не смогла остановить. Платье трескалось по швам, ползло по шёлку, как горе по дому — рвалось там, где было вышито материнской молитвой, где хранилась надежда на счастье.
Я кричала. Господи, как я кричала.
— Мама! — звала, надрывая горло.
— Отец! Батюшка! — взывала, будто он не стоял рядом, будто мог не слышать.
— Пусти! Нет! Нет! НЕЕЕТ! — и небо слышало. Только не отвечало.
Слёзы текли по лицу, по шее, по губам, солёные, жгучие, как отрава, забивая дыхание, сливаясь с криками, превращаясь в глухие всхлипы. Голос хрипел, срывался, превращался в хрипение звериное, будто я — не княжна, не человек, а согнанный в яму волчонок. Волосы мои разметались, разлетались в стороны, били по щекам, по глазам, как метёлки ведьмины, в бурю, в беду, в отчаяние.
И я ждала — ждала, что кто-то остановит. Что мать кинется, как раньше, встанет грудью. Что отец… хоть скажет: «Довольно!»