— А-а-а… да-а-а!.. Вот это… ты скучал, да? Признайся, милый, скучал по мне…
— закричала она, резко дёрнулась бёдрами, выгнулась на нём. С наигранной истеричностью закатила глаза и закричала — нет, не просто закричала, а выдала в мир этот нарочито громкий, фальшиво-оргазмический, театральный вопль, наполненный торжеством, — я поняла, что она всё это сделала намеренно. Именно в эту секунду, именно при мне, чтобы добить окончательно, чтобы я видела, как она кончает на моих обручальных грезах. Она дышала прерывисто, с вызовом, смачно, а пальцы её вонзились в его плечи, оставляя царапины, и я ясно видела, как вспотела её шея, как приоткрытый рот жадно хватал воздух, как подрагивала обнажённая грудь, выпирающая из подраной блузы, содрогаясь в последних судорогах кульминации.
Он заметил меня не сразу. Сначала, весь ещё затянутый в посторгазмическую гримасу, медленно, тяжело поднял голову. Как будто в глубинах его сознания только-только проклёвывалось осознание происходящего, и в его глазах вспыхнула сначала пустота — та самая, которую я всегда видела у него в моменты полной концентрации, когда он уходил в себя, в работу, в заклинание, в бой. А потом — шок. Настоящий, не разыгранный, с тем почти детским ужасом, который невозможно подделать, потому что он всегда приходит слишком быстро и слишком не вовремя. Его губы приоткрылись, глаза расширились, руки ослабли, и Лилиана, всё ещё обвивавшая его бёдрами, недовольно повела плечом, будто бы он сбил её с нужного ритма. Но он уже не обращал на неё внимания. Он смотрел только на меня. Он смотрел — и, кажется, даже забыл, как дышать.
— Ама… — выдохнул он, и его голос звучал охрипло, почти жалобно. — Ама, подожди, это… это не то, что ты думаешь!
Он дёрнулся, попытался поправить брюки, одновременно придерживая Лилиану, которая начинала возмущённо всхлипывать, явно не желая так быстро заканчивать спектакль. Она деликатно, но весьма демонстративно попыталась подтянуть юбку и повернула ко мне лицо с выражением почти комичного разочарования, как будто я не вовремя вошла и испортила ей премию за лучшую женскую роль. А он, всё ещё не до конца освободившийся от её рук, лихорадочно застёгивал ремень, бормоча что-то невнятное — вроде «я не хотел», «она сама начала», «я не знал, что ты придёшь», и каждое это жалкое, беспомощное слово вонзалось мне под рёбра, как тупой нож, с каждым ударом оставляя всё меньше воздуха.