– Никакого милосердия.
Тогда я вынимаю маузер и стреляю
старухе в голову. Она дергается и беззвучно заваливается на спину.
Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Стекла дребезжат,
стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина
перепуганной кошки. Я опираюсь о стол, пытаясь сохранить
равновесие, и дышу тяжело, хрипло. Красно-оранжевый свет опаляет
ресницы и веки. И сердце, бившееся так быстро, замирает и
превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно.
Наверное, в бездну, куда попадают все проклятые души.
Потом, правда, становится легче,
почти не страшно. Воспоминания изглаживаются, а дни затягиваются
кровавой пеленой и становятся похожи один на другой. Не остается
ничего – лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи,
только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до грани,
за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег
по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться, но не можешь.
Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.
Теперь я очнулся от многолетнего сна,
а мой преторианский китель – как анамнез, доказательство моей
болезни. И если Морташ и его приятели с телевидения хотели ударить
больнее – что ж, они знали, куда бить.
Я выхожу к Торию смущенный и
взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма
сидит так, будто пошили ее только вчера.
– Как я выгляжу? – спрашиваю у
Тория.
Он оценивает меня прищуренным
взглядом и отвечает:
– Как господин Дарский офицер.
Хочется падать в ноги и молить о пощаде.
– Ха-ха! – произношу саркастично, и
хотя чувствую некоторую неловкость, на сердце становится куда
спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желание резать
людей налево и направо. Монстр не просыпается.
Во дворе мы сталкиваемся с бабкой,
которая живет этажом ниже. Она размашисто крестится и бормочет под
нос: «Свят-свят…» Я быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля: не
люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир – как шляпка
мухомора, сигнализирующая: «Осторожно! Опасность!». И если в Даре
внимали предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в
городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.
Всю дорогу до студии Торий наставляет
меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю
вполуха, ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, выдувает
из головы мысли. Ятолько и могу, что, прислонившись лбом к
холодному стеклу, следить, как мимо проносятся дома и фонарные
столбы, а над городом клубятся и густеют тяжелые тучи.