- Проснулся? – улыбнулась мне мама, повернувшаяся от своих
кастрюль, - С добрым утром, засоня!
- С добрым, - зевая, ответил я, и, не удержавшись, подошёл к ней
и обнял, уткнувшись лицом в плечо. Замерев на миг, она обняла меня
в ответ, и некоторое время мы так стояли, а потом, поцеловав меня в
макушку, она со смешком оттолкнула меня, вернувшись к готовке.
- Погуляй пока, - сказала она, - минут через двадцать завтрак
готов будет.
- Угум… - отозвался я, - окна открыть?
- Окна? – не сразу отозвалась мама, возящаяся с примусом, - Да,
конечно! Я что-то с утра замоталась, не вспомнила даже.
Маленькие окошки с рассохшимися рамами отчаянно скрипят,
сопротивляясь моим усилиям. Одно, особо упрямое, я, попытавшись
было, не стал открывать, опасаясь, что выверну упрямую раму к
чёртовой матери.
Привалившись поясницей к низенькому подоконнику, потихонечку
разминаю затёкшую от неудобного сна шею и собственно поясницу,
рассеянно глазея по сторонам.
Комнатушка небольшая, от силы метров четырнадцати, с низким,
нависающим, чуть вогнутым потолком, растрескавшаяся побелка
которого, со следами многажды засохших потёков, напоминает
причудливую географическую карту. В щелях пошире, мне хорошо это
видно, проглядывает иногда какая-то жизнь. Где-то виднеется не то
плесень, не то грязь, а в щели покрупнее шустро проскакивают
какие-то насекомыши.
Три окошка, низких и подслеповатых, собранных из дрянного
стекла, чиненого буро-жёлтой замазкой, приваривающей один осколок к
другому. Рамы и подоконник давно требуют покраски, и, проведя по
ним пальцем с лёгким нажимом, можно отшелушить мелкие грязно-белые
чешуйки.
Поскрипывающие полы, на которых ещё держится сползшая кое-где
коричневая суриковая краска. Местами, где деревянные клинышки
прогнили, щели меж досок, да и сами доски, сучковатые и изначально
некондиционные, не мешало бы заменить. Снизу тянет сквозняком,
пахнет сыростью и мышами.
Под самым потолком единственная лампочка, засиженная мухами.
Длинный провод скручен узлом, от чего лампочка торчит несколько
набекрень.
Напротив сколоченной из досок двери – огромный, некогда кожаный
диван, занимающий, наверное, добрую треть комнаты. Сейчас он носит
следы починки, но вообще, его легко представить где-нибудь в
присутственном месте, времён этак Александра Второго, и восседающие
на нём сановные, орденоносные задницы, ведущие важные, сановные
разговоры о том, что мужики, они ж как дети, и рано… рано их
освободили от благодетельного присмотра помещиков!