– Значит, для тебя это дембельский аккорд? – пятый раз переспрашивал Михаил Иванович.
– Да, пора домой, – отвечал я, и к горлу подступал комок. Не верилось, что скоро, совсем скоро я не буду просыпаться от этого раскатистого «Рота, подъём!».
Начали делать подмалёвки. Михаил Иванович вооружился большой кистью и небрежно нарисовал на каждом полотне по одинаковому овалу телесного цвета.
– Это будут лица.
Задача перед нами стояла тяжёлая – за неделю написать двенадцать портретов выдающихся полководцев. Процесс нашего художества неустанно контролировал Скрипин, неоднократно угрожая вырвать ноги, выдавить глаза и сгноить в болотах.
– Какая же дрянь этот Скрипин. Такие вообще не способны на созидание. Солдафон и дурак, правда, Михаил Иванович?
– Хватил, юноша. Да была бы у тебя хотя бы десятая часть его жены, ты бы умер от тоски.
– Он молод для подполковника. С командиром, наверное, мягок?
– Мы со Скрипиным одногодки…
– Вот так. Порядочные люди капитанами ходят, а мурло в полковники выбивается. Не армия, а бардак. Разве это правильно?
– Зачем Моцарту звания? Подумай сам. Я на Арбате сидел, в Киеве в трубе рисовал. Мир посмотрел, себя показал. А он всю жизнь среди комаров и болот. Не приведи Бог!
Моя пастозная живопись под кистью Михаила Ивановича преображается, на лице Кутузова появляется румянец, единственный глаз начинает блестеть. Всего несколько прикосновений тонкой кистью – и с полотна смотрит живой полководец. Я любуюсь танцем Пикассо над картиной. Его движения точны, палитра богата. Очередное прикосновение – и он проворно отбегает назад, прищурившись разглядывает холст.
– Вот, брат мой во Христе, каким талантом меня наградил Господь. Видишь? А Скрипина жалко. Он, может, и рад вот так, а не может.
* * *
Скрипин смотрит на двенадцать законченных портретов. Мы с Пикассо, затаив дыхание, наблюдаем за ним.
– Да, – говорит начштаб, и неясно, что он этим хочет выразить.
– Плохо? – спрашивает Михаил Иванович.
Скрипин молчит, но лицо его покрывается фиолетовыми пятнами. Рука подполковника опускается в кобуру. Первый выстрел приходится Пикассо между бровей, второй – в сердце. Я бросаюсь к медленно сползающему вниз Мастеру, но он уже мёртв. Чувствую, как спину мне обжигает что-то невообразимо тяжёлое. В глазах мутнеет. Тысячи Скрипиных дуют в стволы своих пистолетов и, ухмыляясь, прячут их в кобуру.