— Вам нет
оснований для беспокойства, ваше высочество, — холодно и сурово
проговорил Иоганн. — Моя сестра и племянница более никогда не
выйдут за пределы отведенных им покоев. Мы с Виллемом уже все
обговорили и решили. Конвой готов, распоряжения тоже.
— А дети? —
напомнил Александр.
Иоганн
встрепенулся, и в его взгляде впервые за весь визит промелькнули
привычные человеческие чувства.
— Я
воспитаю их со своими детьми, — объявил он. — Я знаю, как объяснить
детям случившееся — мне уже приходилось объяснять не самые приятные
вещи покойному Морицу, — его лицо исказилось болью, и он глубоко
вздохнул, борясь с подступавшими слезами. — Я совершил ошибку,
когда по требованию Виллема вернул ему сына. Если бы он оставался у
меня… Возможно, ничего бы не случилось…
Александр
молчал — что можно было сказать? Ему не хотелось даже представлять,
что сейчас чувствует старший друг.
Канцлер
вновь подал голос:
— Это все,
ваше высочество, что я должен был вам сообщить, — склонил голову. —
Позвольте мне удалиться.
Александр
молча кивнул, отпуская старого юриста. Иоганн остался.
— Вы
понимаете, Александр, почему именно вы стали
рувардом?
Молодой
регент со вздохом кивнул. Нет, дело было не только в том, что они
сделали из него щит, не рискуя самим выйти в первые ряды, как
утверждал Жорж. Дело было еще и в этих семейных распрях и в
перебежчиках... Эгмонты, Эпинуа, Лалены, Арсхот, Нассау, ван ден
Берги, Бурнонвиль и множество других… Он не имел к этим распрям ни
малейшего отношения. Его родня… Да у него и родных-то почти не
было, а его родство со здешними семействами осталось, по выражению
друга и кузена, в «пыльных пергаментах его матушки». Над ним не
довлели старые обиды и страхи, он был свободен, он не собирался
пожирать доверенную ему страну и потому именно он и стал
рувардом.
— С этими
испанцами невозможно договориться, — сменил тему Иоганн. — Они не
заботятся даже о тех, кто хочет перейти на их сторону.
— Ну почему
же… — Александр счел долгом возразить. — Просто они относятся к
фламандцам, фризам, валлонам примерно так же, как мы относимся к
лошадям. Лучшие конюхи, лучшие конюшни и, конечно, самая лучшая
упряжь и седло… Но если вам надо будет спешить, вы же не станете
жалеть шпоры, — проговорил он. — И если конь в этой скачке падет,
вы только позаботитесь, чтобы с него сняли упряжь и седло, и скорее
подседлали нового коня, разве не так?