Как же всё просто. Всю свою жизнь я подсознательно хотел умереть. Хотел, хоть и не осознавал того. Всё правильно: самые сильные, самые глубокие желания не стремятся быть осознанными. Они просто шевелятся в тебе глубоко и неуловимо, направляя и дирижируя.
Я не был создан для жизни. Много-много раз сама жизнь кидала мне подсказки. Когда-то я решил стать журналистом, наивно полагая, что моего умения связно и не без вычур излагать свои мысли будет вполне достаточно. Однако я не учёл, что жизнь журналиста на девяносто процентов состоит вовсе не из писанины, а из того, что претит самой моей природе – из общения с людьми. Четырнадцать лет я пытался научиться этому, полюбить это, а значит – сделать это лёгким. Я шёл до конца, растворялся в моих собеседниках и, как следствие, вёлся на все их уловки. Нет, никогда я не был журналистом. Я смотрел на мир глазами художника – а в глазах художника мир всегда схематичен, условен и смазан. Журналист должен действовать. Я же был создан не действовать, а созерцать. Моё место было всегда в левом верхнем углу – там, где ни букв, ни картинок, лишь пустое белое поле. Если бы я понял это раньше… Но я не понял. Не дал себе труда понять.
Я никогда не пытался покончить с собой. Десять тысяч убедительных причин самоубийства разбивались о пошлейшую физическую невозможность это сделать. Такой скотской тяги к жизни свет ещё не видывал. Я ненавидел боль и смертельно боялся удушья. У меня было выносливое жилистое тело, заряженное лет на девяносто. И с годами я становился только прочнее.
Но теперь всё. Я болен, и прочность моя будет убывать день ото дня. Сколько же мне осталось? Год, два, три?
А, в сущности, как же правильно всё складывается. Я хотел умереть – и умру. Делать для этого мне не придётся ничего. Врачей я ненавижу и лечиться не стану. Скорее, привью себе героиновую наркоманию и тихо спущу себя на тормозах. Правда, перед этим нужно будет найти нового хозяина Максу… Матери я его не отдам: у неё и без Макса четыре кошки, пятый хвост будет ей обузой. Да, мать – это вообще отдельная тема. Надо будет искать какие-то слова. Или вообще ничего не говорить?
Что меня теперь ждёт? Может, моя натура напоследок приподнесёт мне подарок в виде прозрения, жажды движения и судорожных безбашенных действий? Мне теперь можно всё, и я что-нибудь совершу: открытие либо преступление. Согласитесь, одно другого стоит…